Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение
Шрифт:
Я действительно научился многому у обоих бизнесменов, но чувствовал себя неуютно в обеих компаниях: у Дика я весь день изучал темпы роста, а у Роя ежеминутно следил за телеграфной лентой. Я инвестор, а не трейдер. Я ищу способы задешево купить акции и не продавать их. На Уолл-стрит есть много возможностей сделать деньги, и, как и в любой другой области человеческой деятельности – в музыке, в живописи, – в финансах нужно найти свой собственный путь. Мне удалось его отыскать, нашли свои дороги Рой и Дик.
Через десять лет после основания Quantum я вновь занялся поисками своего пути.
Еще
Много лет я повторял всем своим друзьям, что намерен совершить кругосветное путешествие на мотоцикле, ведь я всегда испытывал тягу к приключениям. Это была одна из моих жизненных целей, и тут я решил, что время настало. Римский консул Аппий Клавдий Слепой [14] говорил: «Каждый человек – кузнец своей судьбы». И все, чего я к тому времени достиг (как и то, чего мне достичь не удалось), свидетельствовало в пользу этого утверждения. Сейчас, после двух кругосветных путешествий, эта фраза приобрела для меня особый смысл, ведь она принадлежит человеку, который построил Аппиеву дорогу – первую и самую известную дорогу Римской республики.
14
Римский политический деятель (340–273 г. до н. э.). Прим. ред.
К 1979 году у меня оформилось решение уйти с Уолл-стрит. Я уже начал мысленно вкушать свободу, но в конце года рынки попали в черную полосу. Мы в фонде Quantum были уже искушенными игроками на инвестиционном рынке и, как обычно, неплохо на этом нажились, так что я подумал, что на Уолл-стрит слишком интересно, и остался. И вот я все еще на Уолл-стрит, мне тридцать семь, и я, казалось бы, растерял собственные цели. Психологически я был готов к уходу и вряд ли остался бы надолго, но решение уйти все еще было не окончательным, как вдруг дела пошли вовсе не так хорошо, как обычно.
В том году Комиссия по ценным бумагам и биржам провела расследование в отношении наших инвестиций в компанию Computer Sciences Corporation. Комиссия утверждала, что мой партнер Джордж Сорос занимался незаконными махинациями. Его обвиняли в том, что он продавал без покрытия акции только затем, чтобы покрыть свои необеспеченные сделки выкупом акций по более низкой цене после публичной оферты. Ему предложили подписать судебное определение об утверждении мирового соглашения, в котором он и компания признавались невиновными, но обещали больше так не делать. «Зачем нам соглашаться? – спрашивал я его. – Зачем подписывать, если мы ничего не сделали? Зачем, чтобы все думали, что мы занимались махинациями?» – «Потому что я так и делал». Это меня поразило.
Я сказал:
– Джордж, моя репутация значит для меня больше, чем миллион долларов.
И хорошо запомнил ответ:
– А для меня нет.
Конечно,
Этот эпизод, эффект от которого усилился разными событиями весны 1980 года, был первым признаком того, что наши пути расходятся. Мне не нравилось происходящее. Мы укрупнялись, у нас было уже восемь или даже десять сотрудников, под нашим управлением находилось примерно четверть миллиарда долларов – в то время это было просто невероятно много, учитывая, что исходный портфель составлял 12 миллионов. Бизнес все больше проникал в нашу жизнь, и мне перестали нравиться некоторые методы Сороса. К тому же я скептически относился к ряду новых сотрудников и просто не хотел, чтобы история повторилась.
До той весны не происходило ничего необычного: мы работали вдвоем, нам помогала секретарь. Теперь я понимаю, что мог выйти из дела с запятнанной репутацией или даже хуже того. В последний раз я себя так чувствовал пятнадцатью годами раньше, когда был рулевым в Оксфорде и отец переслал мне то самое письмо… Я столкнулся с похожей морально-этической дилеммой. На этот раз я быстро понял, что никакими уговорами ситуацию не исправить. Я пошел на конфликт, но это ничего не изменило: я был младшим партнером. И тогда я решил: хватит с меня, уйду на покой, как и собирался, и начну новую жизнь.
Мой уход из Quantum соответствовал семейным принципам. В детстве бабушка рассказывала, что один мой предок был партнером американского промышленника Корнелиуса Вандербильта, с которым разошелся по этическим соображениям. (Когда я только поступил в Йель, то жил там в Вандербильт-холле, который был построен в 1894 году на средства, пожертвованные Корнелиусом Вандербильтом II. Как я отметил, этот человек и без моего предка неплохо нажился.) Отец примерно по тем же соображениям разорвал деловые отношения со старшим братом. Итак, я продолжал унаследованные традиции.
Как я уже говорил, на Уолл-стрит я работал весь день, и мне это нравилось. Как-то перед Днем независимости, 3 июля, около семи вечера, мне позвонил Бертон Маклин, мой приятель по Йелю. Он работал в Brown Brothers Harriman – в старейшем частном банке США. Мы были лучшими друзьями, но двигались по жизни разными путями. Он остепенился, завел семью, и у них с Шарлоттой было четверо детей. В отличие от меня, у Бертона были в жизни другие приоритеты.
– Поехали с нами на пляж на длинные выходные? – предложил он.
– Нет, – отвечал я, – я работаю, надо кое-что сделать.
– Но ведь завтра 4 июля, ты забыл? – удивился он.
Я объяснил:
– У меня дела, их надо закончить, а то мы останемся без денег.
Тут я почувствовал, что он меня жалеет…
И когда я ушел из Quantum, Бертон позвонил мне в числе первых.
– Я слышал, то ли ты уволился, то ли тебя уволили?
– Я сам ушел, – ответил я. – И больше не буду работать вообще, если не случится чего-то необычного.
Время может разрушить даже самую близкую дружбу: внезапно прошли десять лет, потом тридцать лет – и мы с Бертоном Маклином потеряли связь. Но тот звонок я помню до сих пор. Я мысленно представляю себе, как он смотрит из окна своего дома на четверых детей и машину, причем за все это ему до сих пор надо платить, и думает, как и какой ценой он мог бы уйти с работы в тридцать семь лет…