Буги-вуги
Шрифт:
Девок — как назло. Последних шпатлевок минуту спустя по тачкам распихали, дрючить повезли.
Сидят, правда, какие-то семь на восемь, восемь на семь: легче перепрыгнуть, чем обойти. Да Коле была бы дырка, а жопень в три обхвата — самое то. Прошелся вприсядку, глаза повыпучивал на их осиные талии, гэкнул одну из марфуток по лошадиной спине и побежал с номерочками в гардероб.
Тётки — косые в сиську. Водки накушались по бровя. Хихикают — в пальто не залезть — рукав потерялся. Коля у них под ногами мотыльком вьется, торопит «девушек». «Девушкам» лет под сорок с гаком, и гак там приличный, с хвостиком. А может и не сорок, а
Поташшшшшшшшшшшыли разлюбезных в фургон. Под руки. Ноги сзади волокутся. Мы пока свернулись быстренько и тоже рысцой.
В обычных панельных девятиэтажках, улучшенной планировки, на первом этаже, сразу же прямиком с парадного, у лифтеров имеются что-то вроде однокомнатной квартирки для хранения инвентаря, инструментов и попоек. Интерьер разнообразием не балует: топчан, пару стульев, стол. Мебель из разряда «выкинуть не жалко». На столе три захватанных стакана да засохшая закуска, чтоб тараканам было из-за чего биться насмерть. Под столом галерея пустых пузырей. На топчане затруханная рвань. На стенке репродукция из «Огонька»: там где положено у Данаи дырка гвоздем процарапана. В иной квартире телевизор допотопный в уголку, но обычно весь в паутине — не до него.
Фактически, для разврата самая антисанитарная обстановка.
Лифтерам дай насрать — они и в фуфайке промасленной на кого угодно заберутся, и что интересно — не скучают в этом плане. Обычно у них сикухи пятнадцатилетние или, наоборот, бабищи в возрасте, когда они ягодки опять.
В фургоне Маныч уже ведет переговоры с кабиной, знай тумблером щелкает.
— Коля, прием! Табор на проводе!
— Артух! — вокзальный колин голос из кабины прорвался, — чих-пых, твою за ногу! Явка!?
— Студентов отвезем. В общагу.
— Вас понял. Полный вперед!
Едва залезли мы, водила уже форсаж врубил, с места на четвертой — кто в угол, кто под лавку. Лесовоз, бля.
Погромыхали. Больше газу, меньше ям.
Марамоек развезло, за лавочку вцепились, мотает их из стороны в сторону, как болванчиков, с лица сбледнули, того и гляди тигра сделают.
— Да давай их тут раком дёрнем, штукатурок! — рявкнул Минька, мотор перекрикивая. Попугать видно решил мочалок. — Эй, сисятая! Чё, лахудра, смотришь!?
— Не трогай их, — вмешался Маныч. — Чего дурака-то валять? Щас, девки, приедем, всё нормально будет, всё путем. И домой вас развезем, как цариц. Отдохнем качественно, расслабимся. Вы внимания не обращайте, у нас народ хороший: все свои, советские.
Девкам, по-видимому, всё равно. По роже — нечто хрюкорылое. Продавщицы, скорее всего. Разожрались до неприличия, девятая складка лезет, да и там-то всё жиром заплыло, не протолкнешь. Ну, сало!
Примчались к общаге. Мы вылезли, сделали ручкой. Коля Чих-Пых на холерин стал зазывать, на фургон кивает, подмигивает. Да ну его к лешему в болото ваш клопомор, да еще к тому же и с проблядями на десерт — тоже мне: Брейгель, Босх и компания. Может быть кому-то из-за стакана на край света тащится — та еще радость. Может и мы до этого доживем когда-нибудь. И до хрюкорылых. Тьфу через плечо три раза, чтоб не накаркать. А пока — себе дороже.
Дома, чайку откушавши, Миня стал планов громадьё строить: где что взять, где что достать и в каком количестве. Мясо на шашлыки — в кабаке, зелень — на базаре, из способствующих — коньяк
Я лежу молча — пусть себя потешит. Я ему для поддержки штанов нужен, больше не для чего. Потрепаться на пару мы с ним могём, позаливать телкам всякого разного: златые горы и реки полные вина — тут нас пирожными не корми — откуда что и берётся. В другой раз может бы и загорелся, а сейчас с поломанным ружом я не охотник, а пугало — только руками разводить, когда ноги разводят. Да и сумлевался я, по правде сказать, на этот счет.
А Миня старается, прелести ажурные расписывает, будто целочку уговаривает.
Хрен с тобой. Едем. Только я, мил друг, заготовками заниматься не буду. У меня со всеми этими делами курсовик по научному коммунизму огнем горит. Это не на вечернем, не набрехаешь, не разжалобишь.
С первого захода я на дневной пролетел, как ераплан «Илья Муромец». Схватил на вступительных банан за арифметику и на троечках вполз на вечерний. Днем на заводе мантулил, рашпилем стольник в месяц вышкрябывал, а вечером в альма-матер. Спать охота, в глаза хоть спички вставляй: не ученье — сумерки, так еще жилы тянут.
Было дело: срок подошел по начерталке. Чертежа, естественно, нет: в выходные спать охота, а по вечерам святое дело — на танцы в ДК или железку. В воскресенье раньше двух не ляжешь, в шесть — на любимый завод. Ломоносов давно бы от такой учебы загнулся.
Пришел к преподавателю побитой вороной. Где ваш чертеж, молодой человек? Поясняю ситуацию: будучи иногородним проживаю в общежитии, соседи по комнате — пьяницы запойные. Дома меня не было, сели они пить, а сковородку с яичницей на готовый чертеж поставили. Посмеялся он. Я отвертелся, получил зачет. А сейчас такой номер не пройдет. Вилы!
Ладно в годы нескромные, во времена золотые, ну, а теперь-то, с мокрым концом, куда ходить? Сухоты, ломоты и нету охоты. Самое время учебой заняться, ан нет, опять выходные забиты с этими профурсетками. Мне-то зачем это? — врал я самому себе, но остановиться не мог. — Если подумать хорошенько: мне — ни к чему. Мине что? Ему Верочка-второкурсница всё старательно срисовала — не зря он с ней лекции прогуливал. Хотя, у него в то время совсем другие помыслы были. Тогда он ей ночами проекции рисовал. Но жизнь — качели. Полкурса по девке убивается, а она ревет у меня на плече — выглядела, как Минька щупал какую-то в коридоре. Знала бы. Ничего-то не знает. Устроила ему Шекспира в двух актах с прологом и эпилогом, а под занавес пришла под дверь царапаться, на ночь глядя, зарёванная вся.
Простил Минька сам себя, оставил Верочку на черный день. И так она у нас, как Золушка: и пол помоет, и покормит, и Миньке стирнёт, и мне заодно. Хорошая девчонка, а вот влюбилась в дурака злоебучего. Я уж ее уговаривал Миньку бросить, намекая на толстые обстоятельства. Но нет, ни в какую. Люблю, говорит, и всё. Пусть он не любит, а я буду. Пойми ты их. Но и восемнадцать годов — Минька у нее первый. И последний пока. Этот злодей поэтов начитался, хохочет: пусть она поплачет, ей ничего не значит. Переживет, говорит. Молодо-зелено, стерпится — разлюбится. Его на сантименты не возьмешь. Минька свои неводы от берега до берега натягивает. Ни понизу, ни поверху не проскользнет. Подходцы не от печки, а от фундамента. Какой — анекдотец похабный из мати в мать, да за титьку, а какой стишок лирического содержания и руку из троллейбуса подаст.