Бухта Анфиса
Шрифт:
— Не так это все просто, — не выходя из задумчивости, проговорил Семен и рассказал Артему, как эта девочка сразила его — в прямом и переносном смысле, — и он теперь не знает, как ему быть.
— В мужики, что ли, пойти из-за нее?..
— Ну, малосольный, удивил ты белый свет! Влюбился. А где она теперь?
— В колхозе. Ездил я туда, как пижон.
— Зачем?
— А черт его знает. Тянет. Такая, брат, сермяга… Да я удачливый. Добьюсь. — Он засмеялся и даже, когда Артем сказал: «Посмей только», он не испугался. — Все это похоже на веселый разговор. Давай-ка мы по муллинской дороге прошвырнемся, там скорость не ограничена.
— Удачливость. Это что? — спросил Артем, усаживаясь
Крепко держа волосатые руки на пластмассовой баранке, тот ответил:
— Талант. — Задумался и добавил: — Каждому свое. Ты — поэт, я — удачник. А, говоря по совести, я и сам не знаю, как это у меня получается.
Но он-то отлично все знал. Когда выбрались из городских улиц на шоссе и стрелка спидометра закачалась около сотни, он прочел целую лекцию об искусстве жить. Все дело заключалось, оказывается, в том, чтоб не ставить перед собой больших желаний и не заглядывать слишком далеко.
— Помнишь, тогда, в лесу, вы все посмеялись над моей «великой целью»? А цель — вот она! Сто километров в час. Сам понимаешь, на такой скорости далеко не гляди. На горизонты не пяль глаза, тем более что ничего там такого и нет особенного. То же самое, что и вокруг тебя.
Потом он долго жевал любимую свою кашку, состряпанную из всяких залежавшихся истин, вроде того, что надо жить сегодня, сейчас, а завтра — что бог даст. Будет день, будет и пища. Он с такой уверенностью сказал о завтрашнем дне, что стало ясно, кого он считает этим самым заботливым богом. Только самого себя. А что касается людей, то с ними по возможности надо жить в любви и согласии и никогда не забывать о свинье, которую каждый из них, твоих ближних, только и мечтает подложить тебе.
Так он проповедовал на предельной скорости и потом, когда вернулись в город, на скорости, допустимой на улицах. Вначале он делал это не очень уверенно и все поглядывал на Артема. Потом, убедившись, что Артем не возражает и слушает с видимым вниманием, как бы впитывает немудрую житейскую мудрость, он совсем уж распоясался и даже отважился похлопать Артема по плечу, и только услыхав жизнерадостный смех Артема, он понял, что, кажется, зарвался.
— А что? Я правду говорю. А правда — она, брат, штука простецкая. Сильных уважает. Кто силен, она к тому и льнет. Жизнь, учти, состоит из вещей простых, как собачий лай. Только тебе это непонятно, поскольку ты поэт, а поэты никогда не бывают удачниками. Как и удачники не бывают поэтами. Зачем ему это, удачнику-то? Славы ради? Слава поэту нужна, как воздух, а я так думаю: подальше от нее. Где слава, там и зависть, и нет врага злее, чем завистник. Это я тебе из собственного опыта. А ты не смейся, пригодится… Ты меня слушай, перенимай, что можешь. Я тебе помог в люди вылезти. И худому никогда не учил. Хоть ты и поэт, но все же человек, а не птичка божия, и тоже по-человечески жить можешь…
— Очень приятная была прогулка, — все еще посмеиваясь, сказал Артем, — и полезная. Не думал я, что ты к тому же и философ, хотя и малосольный. Спасибо тебе за науку. Вот тут останови.
Семен послушно затормозил у кинотеатра, где в ожидании очередного сеанса толпились зрители. Выйдя из машины, Артем строго, так, чтобы слышали все окружающие, приказал:
— Машину поставь в гараж, а ключ принесешь мне в кабинет, — и даже начальственно погрозил пальцем.
— Да ты что? — опешил Семен.
Но Артем взмахнул портфелем и повысил голос, привлекая всеобщее внимание:
— Знаю я тебя. Опять ударишься леваков ловить на пристань. Давай делай, что говорю. — Захлопнув дверцу, он пошел по улице не спеша, солидно, как начальник, которому надоела его персональная «Победа» и его персональный жуликоватый шофер.
Так,
В начале августа, самого знойного месяца на Урале, закончив работу, Андрей Фомич пришел в партком завода, куда его вызвали. Он никак не предполагал, что вызов связан с той самой злосчастной поездкой на южный берег Сылвы, которая сама, хотя и забылась, но оставила в душе его непонятную тревогу. В душе и в доме.
Секретарь парткома Лебедев встретил его у порога и, пропустив в кабинет, плотно и осторожно затворил дверь. От такой почтительности Андрею Фомичу сразу сделалось немного не по себе, тем более что у секретарского стола сидел его старинный знакомый Артем Ширяев.
Встречались они редко, да и то по случаю, на совещании, на партийной конференции, и других встреч не искали. И разговор между ними возникал незначительный: «Ну, как жизнь?» — «Ничего, нравится». Необременительный разговор, который в любой момент не жаль прикончить. На самом же деле Артем втайне никак не мог простить Андрею Фомичу его женитьбу на «Неизвестной». Глупо, конечно, но ничего не смог с собой поделать. У Андрея Фомича тоже осталась зарубка на самолюбии — пренебрег Артем его приглашением, не пришел на свадьбу. Не соизволил. Оба они старательно скрывали даже сами от себя неосновательные эти претензии, и каждый стремился показать свое дружеское расположение и поэтому всегда неизменно говорили друг другу «ты».
— Здорово! — сказал Артем. — Садись. Знаешь, о чем разговор?
— Скажешь, так узнаю.
— Жалоба на тебя, — продолжал Артем, не поднимая глаз от бумаги, лежащей у него на коленях. — Вот, видишь, запрос из газеты?
Было видно, как ему неприятно говорить, и, понимая это, Андрей Фомич бодро подсказал:
— Это бывает. Для всех хорошим не будешь.
— А ты не отмахивайся, — посоветовал Лебедев, — вопрос не шутейный.
При этом он так посмотрел на Артема, будто и сам не уверен в том, что он сказал, и не надеется, что и Артем в этом уверен. Это еще больше насторожило Андрея Фомича. Он видел, что прежде чем его вызвать, они тут уже все обговорили, но к согласию не пришли. Нет у них своего мнения. В чем дело? Мужики они оба острые, стружку с человека снимать привычные, а тут что-то у них заело…
Из цехов доносилось надсадное гудение и скрежет станков, истеричное взвизгивание циркулярной пилы, перестук киянок из сборочного. От досок, сложенных штабелями во дворе, шел кисловатый запах сохнущей древесины.
Артем поднял голову:
— Расскажи, как у тебя тогда в лесу получилось?
— Когда это? Я в лесу не помню когда и бывал-то.
— Забыл? — спросил Лебедев. — Дай ему бумагу почитать, освежить память.
Бумага: несколько листов и препроводиловка на бланке с хорошо знакомым заголовком центральной газеты. Все это прочно схвачено большой волнистой скрепкой. Строгая, видать, «бумага»! Читал ее Андрей Фомич обстоятельно, как привык делать всякое серьезное дело.
Лебедев захлопнул окно, чтобы никакие посторонние звуки не мешали Андрею Фомичу вникнуть в смысл, осознать всю глубину своего проступка. Но это мало помогло: прочитав все до конца, Андрей Фомич еще раз перечитал сопроводительный листок и все-таки никак не мог понять, в чем же его обвиняют. Да, хотел он тогда срубить елку, так не срубил же. Толкнул неизвестно откуда взявшуюся старушонку, так не такое уж это преступление, чтобы о нем в Москву писать, в уважаемую газету. Суть поступка для него была ясной, но никак он не мог уловить связи этого его незначительного поступка с грозными выводами, которые делал автор. А все дело, очевидно, заключалось именно в этих выводах.