Букет для будущей вдовы
Шрифт:
А книжки были, в самом деле, интересные: Рене Юиг "Ван Гог", Анри Перрюшо "Жизнь Ван Гога" и толстая монография с неизменными подсолнухами на первой странице мягкой глянцевой обложки. Я, как существо дремучее и малообразованное, тут же отобрала у Митрошкина Юига (там иллюстрации были самые большие и красивые), Леха же углубился в монографию.
– Слушай!
– сказал он через минуту, многозначительно подняв кверху указательный палец.
– Ван Гог писал в своих дневниках: "Я ощущаю огонь в себе, который не могу потушить и который я вынужден поддерживать, хотя и не знаю, к какой цели он приведет меня"...
– Ты, теоретик, - предвкушая упоительное торжество и изо всех сил стараясь выглядеть безразличной, я сунула ему под нос "Едоков картофеля", лучше на это посмотри. Или ты как, картины художника по словесным описаниям предпочитаешь изучать?
"Едоки картофеля" занимали в альбоме целый разворот и при одном взгляде на них по спине почему-то пробегали мурашки. Темная, крохотная комната, низкий потолок, тусклая лампа, вареный картофель на столе. Крестьянская семья за столом. Мужчина пьет кофе из маленькой чашки, у пожилой женщины в руках кофейник. Странные, грубые лица, темные жилистые руки. Мрак, неотвратимость, безысходность...
– Сильно, - снова проговорил Митрошкин и осторожно провел подушечками пальцев по холодному глянцу страниц.
– Впечатление производит, да?
– Да уж, - с видом знатока согласилась я, изнемогая под тяжестью собственной эрудиции, приобретенной два часа тому назад.
– Ты, надеюсь, знаешь, что это - первое значительное произведение Ван Гога. И именно в первом убийстве был использован вареный картофель. Но главное, естественно, не это.
– А что?
– спросил он настолько в соответствии с мысленно простроенным мной разговором, что мне захотелось заверещать от восторга.
– Ну, я не знаю, сколько попыток тебе дать? Две? Три? Пятнадцать?
– Картофель, картошка, картошечка.., - забормотал Леха.
– Одна попытка!
– зловеще прокаркала я.
– Я еще, между прочим, ничего и не сказал. Я просто вслух думал.
– Думай-думай! Мыслитель ты наш!
– Крестьяне, комната, год... Когда, бишь, там эти едоки написаны? В 1885?
– Холодно-холодно, Лешенька! Получше глазки разуй!
И тут Митрошкин все испортил, потому что я ожидала, что он наговорит всякой ереси, и мне представится блестящая, победная возможность ткнуть его носом в очевидное. Ткнуть и посмотреть, как он захлопает круглыми карими глазками и в растерянности откроет рот. Но гнусный Леха вдруг прищурился, словно у него была близорукость, беззвучно похлопал губами и, склонив голову на бок, выдал:
– А ведь точно, Женька! Пять человек! Пять человек на картине... Класс!
Обидно было до ужаса. Моя догадка! Моя личная чудесная догадка, из-за которой я в библиотеке покрылась сначала холодным, а потом едва ли не горячим потом. В этот момент мне страшно хотелось по-детсадовски скривить губы "сковородником" и заныть: "Ну чо-о-о-!!!" Однако я сдержалась, с деланным равнодушием пожала плечами и сухо заметила:
– Отрадно, что до тебя, наконец, дошло... Да, действительно, пять человек: два мужчины и три женщины, одна из которых пожилая, а одна сидит спиной. Два мужчины - это два доктора - кардиолог и гинеколог, две молодые женщины - та, что убита возле хлебозавода, и та, что у себя в подъезде. И
– Так это как следует понимать? Как то, что он свою программу-минимум выполнил и больше убийств не будет?
– Не знаю. Я у вашего маньяка пресс-атташе не работаю. Так что официальных заявлений от его имени делать не могу.
– А что там с остальными картинами?
– Митрошкин отобрал у меня Юига и принялся торопливо перелистывать толстые страницы.
– Все нормально с остальными картинами. Только с "Ночным кафе" небольшие проблемы.
– И что за проблемы?
– поинтересовался он, долистав как раз до "Ночного кафе". Привстал и нащупал на стене позади себя выключатель.
– Вот шары бильярдные. Да, я помню...
– Шары, - я поудобнее устроилась на кровати и поджала под себя голые ноги.
– Шары есть, а кисточки нет. Там же рядом с телом была ещё и кисточка!
– Точно. Кисточки нет... Но, может быть, кисточка - это, вообще, символический образ, намек, так сказать, на художника?
– Тогда надо было кисточки рядом с каждым трупом оставлять. Что же это он только к четвертому убийству спохватился?
– Ну, вот спохватился! Испугался, что иначе его никогда не разгадают, и никто не оценит его утонченности и гениальности.
– Не мели ерунду!
– я сердито поморщилась и, переложив к себе на колени монографию, полезла в оглавление.
– Прочитай лучше, что про эту картину здесь пишут.
Леха, вытянув шею, послушно вгляделся в текст. Губы его снова беззвучно зашевелились. А мне явственно представилось, как в первом классе он штудировал букварь.
– Пьяницы по углам... Бармен в белом... Сутенер, ссорящийся с проституткой... Бутылки... Ночь... Вот это что ли?
Я кивнула.
– ... Сам Винсент писал: "В моей картине "Ночное кафе", я пытался показать, что кафе - это место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление"... Во! А чего наш маньячок тогда в кафешке никого не грохнул? Вот бы стильно получилось!
– Дурак ты и не лечишься!
– Да, ладно тебе!
– Митрошкин потянулся, хрустнув суставами.
– Оценил я цитату, оценил! Веселым и жизнерадостным человеком был художник Винсент Ван Гог. Можно сказать, смотрящим на мир сквозь розовые очки. Пожалуй, только Гойя веселее.
А мне отчего-то второй раз за сегодняшний день вспомнилась Ленка Шишкина, застывшая перед киоском звукозаписи, и голос Анжелики Варум, тоскующий по художнику, который "рисует дождь" и служит неведомому "другому ангелу"...
Потом мы ещё немного посмотрели картины. Поговорили по поводу "Автопортрета с трубкой" и "Подсолнухов", свешивающихся из голубой вазы. Рассмотрели зловещие "Красные виноградники" с огромным лимонно-желтым солнцем и расходящимися от него концентрическими кругами.
– Солнце у него жуткое, - заметил Митрошкин, закрывая альбом.
– Лучше уж, честное слово, когда он ночь рисует.
"Ван Гога следует объяснять с помощью огня", - тусклым и скучным голосом справочного-автоответчика процитировала я.
– "Если символ Рембрандта - огонь, вытесняющий тьму, жертвенник, на котором можно разжечь теплый огонь добра, то огонь Ван Гога - ужасный, беспокойный, изнурительный. Он разрушает и сжигает. Он есть знак и жизни, и смерти одновременно".