Букет красных роз
Шрифт:
А как они с Федором заботились, чтобы квартира была, как картинка. Какие красивые обои она подобрала, какую шикарную, не отличишь от хрустальной, люстру купила тогда в Риге! А Федор сам отциклевал и покрыл лаком пол, соорудил антресоли и так их замаскировал, что будто их и нет. И «стенку» удалось достать красивую — все завидуют. На эту «стенку» ушли все сбережения, что оставались еще у Федора от колхозной жизни…
«А может, не уволят?» — всплывала вдруг надежда, и Валентина начинала представлять, как Георгий Константинович, внимательно выслушав ее, утешит: «Вы поступили правильно, защищая свое женское достоинство», а Стервозе скажет строго: «А вы, Руфина Сергеевна, подготовьте документы на выписку этого из восьмой палаты, мы не посмотрим, что он чей-то там сын. И в институт, где он учится, пожалуй, надо
Только нет. Если бы она влепила «Чьему-то сыну» пощечину, как это делают в кино красивые интеллигентные девушки, тогда, может, и поверили бы ей. А то ведь, (действительно, права Стервоза, получился самый настоящий мордобой. Так у них в поселке соседка бабка Саша била своего непутевого старика, когда тот слишком загуливал. И Георгий Константинович уж точно не будет ее защищать. Он трус и подхалим. Для этого сопливого мальчишки целую палату приказал выделить. Потому что, видите ли, тот чей-то сын. А Георгий Константинович спит и видит, как бы в министерство перебраться, и ему из-за простой медсестры портить отношения ни с кем не хочется.
Нет, ее, конечно, уволят. И не придется Федору больше копать грядки под их окном. Когда они переехали, он так обрадовался, что первый этаж и что можно, хоть маленький, но огородик завести. Но она сказала строго: «Не позорь меня этим огородом. Если хочешь чего сажать, так только цветы». И он, конечно, послушался ее. Он только один раз не подчинился ее желанию, когда записал в дочкиной метрике фамилию «Баранчикова». «Некрасиво, — убеждала она, — Диана и вдруг Баранчикова». А он только одно повторяет: «Чо люди подумают, у ребенка отца, чо ли, нет». Уперся, и все тут. А с цветами он, хоть и смирился, но все-таки обманул ее. В город даже ездил за семенами и рассадой. Летом у них под окном прямо ковер: и гвоздики, и левкои, и еще какие-то красивые цветы, а все больше ирисы. Не знала она, что ирисы — любимые у мужа цветы. Только, видно, неудачно Федор семена купил: половина ирисов этих в цвет пошла, а у другой даже намека на бутоны нет. Посмотрела как-то Владимировна на клумбу и засмеялась: «Ну и хитрован у тебя мужик, Валентина!» Оказывается, Федор вперемешку с этими ирисами чеснок посадил. А Валентина, хоть в поселке выросла, вроде б почти в деревне, но огорода никогда у них не было, и, как стебель чеснока выглядит, она толком не знала…
И, вспомнив про эти ирисы и про этот чеснок, Валентина зарыдала навзрыд.
А может, есть все-таки справедливость, нарыдавшись вдосталь, снова начала обнадеживать себя. Может, признаться Георгию Константиновичу, что даже Федору она разрешила впервые поцеловать себя только на свадьбе? Целый месяц, что у родителей гостила, во второй свой отпуск из «Старого бора» приехала тогда, так вот целый месяц и каждый день он ее до дома провожал и только руку ему подавала на прощанье.
Да что Георгию Константиновичу до того, как у них иная жизнь образовалась? Для него важен факт. А факт такой, что был устроен скандал с рукоприкладством и что в курсе этого скандала не только дежурный врач, но и больные. И вывод он сделает единственный: уволить…
С этим Валентина и заснула, уронив тяжелую, не ставшую легче от выплаканных слез голову на журнал назначений. Разбудил ее «середнячок» из первого люкса, который, — она взглянула на часы — шести еще не было, прошагал мимо бодрым шагом. Он отправился бегать от инфаркта.
Что ж от дежурства ее никто не отстранял, и она процедурную, достала из шкафчика и холодильника загодя приготовленные микстуры, отвары, и как только пропикало по радио семь часов, стала разносить ихпо палатам. Боялась, что «теща» из шестой пристанет с расспросами, и тогда как бы снова не разреветься, но та еще спала. Вот, когда ставила в шестой на столик целый поднос лекарств, и пришла в голову спасительная мысль. Дура она дура, ведь все должно обойтись! Сейчас придет она в восьмую — сюда по утрам назначено приносить «Боржоми» — и «Чей-то сын», конечно же, начнет извиняться перед ней, и она тоже попросит прощения, объяснит, что не сдержалась, потому как заболела дочка и, кто знает, может, серьезно. И они вместе пойдут к главврачу, и «Чей-то сын», ведь он — спортсмен, а они сплошь благородные люди, — всю вину возьмет на себя, и Георгию Константиновичу ничего не останется, как пожурить ее, и на этом конфликт
Войдя в восьмую, еще не видя «Чьего-то сына», Валентина поняла, что он уже встал — ваза на столе стояла пустая и в комнате нигде не видно бутылок. Дверь на балкон была открыта — чтоб проветрить помещение, догадалась она, — и там в кресле сидел «Чей-то сын» и читал «Советский спорт». Когда она ставила боржом и стукнула нарочно бутылкой по вазе, чтоб привлечь его внимание, он быстро обернулся, увидел ее и тут же демонстративно уткнулся в газету.
«Ну вот и все!» — подумала Валентина, и будто оборвалось что-то внутри. Наступило полное равнодушие ко всему, ни о чем не хотелось думать, и, когда пришла сменять ее Мария Алексеевна и стала расспрашивать, почему заплакана, что случилось, она коротко ответила «да так, ничего», хотя Мария Алексеевна очень хорошо к ней относилась и уж наверняка посочувствовала бы, а может, и подсказала бы что-нибудь путное.
Без пятнадцати девять Валентина спустилась вниз. Перед кабинетом главврача размещался небольшой холл, где стояли будка телефона-автомата, откуда больные звонили в город, и семь или восемь кресел — желающих поговорить с родственниками, знакомыми, сослуживцами всегда хватало, особенно по вечерам. В одном из кресел, поближе к кабинету главврача уже сидела Стервоза. Она кивнула Валентине: садись, мол, но ничего не сказала. Валентина тоже не собиралась начинать разговор. Просидели молча минуты три. Мимо них потихонечку побрели на завтрак больные с первого этажа — самые тихоходы. Потом, они и не заметили, как он появился, в будку телефона вошел «Чей-то сын». И хотя дверь закрыл плотно, было отчетливо слышно каждое слово:
— Батя, это ты? Привет! Знаешь что, пришли срочно машину… Надоело… Да просто надоело, и все… Не пришлешь, уеду автобусом… Значит, договорились. Езды сюда полтора часа. Пол-одиннадцатого жду у главных ворот. И накажи Лешке, чтоб не вздумал никуда завернуть по дороге… Какому Лешке? Ну, Алексею Ивановичу, если хочешь. До встречи!
Когда «Чей-то сын» выходил из будки и на какое-то мгновение оказался к ним лицом к лицу. Валентина увидела, что нос у него здорово распух, — то-то болит у нее правая рука. Стервоза посмотрела на Валентину и ехидно улыбнулась. «Ну что, голубушка, — читалось в ее глазах. — Если и была у тебя надежда замять это дело, распростись с ней, ничего не выйдет. Допрыгалась!».
Без пяти девять пришел Георгий Константинович, кивнул им, коротко бросил: «Если ко мне — напрасно, я на пятнадцать минут, не больше. Приходите завтра». Стервоза подскочила к нему и прошептала что-то, Валентина разобрала одно лишь слово «ЧП». Георгий Константинович посмотрел на часы, сказал недовольно: Ну только быстро, быстро, — и, открыв дверь кабинета, припустил вперед Стервозу, а Валентине сказал: «А вы пока подождите».
Когда, спустя десять минут, Валентина вошла в кабинет главврача, у нее начисто вылетело из головы все, что она придумывала ночью для этого разговора.
Георгий Константинович стоял за столом, и лицо его было багровым от возмущения.
— Правильно мне доложила Руфина Сергеевна? — строго спросил он.
— Правильно, — ответила Валентина, хотя и знала, что Стервоза могла наговорить чего угодно.
— Ну, хорошо хоть, что не отпираетесь, — тяжело вздохнул главврач. — Вы понимаете, что вы натворили. Вам, конечно, не место у нас. Даже если б я лично и простил вас, то меня не понял бы коллектив. Ведь квартальной премии теперь не видать никому. А может, и годовой. О знамени и нечего мечтать. Полину Александровну придется освободить от должности зав. отделением. Ну а мне, милая, вы обеспечили как минимум выговор. А то и попросят кресло освободить… — При мысли об этом Георгия Константиновича аж всего передернуло… — Нет, милая, от таких, как вы, надо решительно освобождаться. Мордобой в лечебном учреждении! Права Руфина Сергеевна: такого еще не было в истории отечественной медицины. Да что отечественной — в мировой! Нет, какой позор, какой позор! — Тут он сделал паузу и потом уже более спокойно, деловито заключил. — В общем, от работы я вас, безусловно, отстраняю. По какой статье увольнять будем, извините, я не юрист, не знаю. Завтра свяжусь с Минздравом, там подскажут. Все, я вас больше не задерживаю. Вы и так отняли у меня время, которое предназначалось совсем для других дел.