Бульдожья схватка
Шрифт:
— Иди ко мне.
Платье открывало ноги, упало с плеч… Не было сил бороться с собственной душой, жаждавшей эту женщину, как никогда прежде. Он склонился над ней, подавшейся навстречу, оказался в ее объятиях, ладони скомкали жесткую мешковину — и произошло. Грубо ворвался во влажную теплоту, впился губами в шею, ощущая ее каждой клеточкой, тесно прильнувшую, тут же колыхнувшуюся в заданном ритме. Катя тихонько застонала, окончательно сводя его с ума, сплела пальцы на спине, отдавшись полностью, — и эта-то покорность, пылкое соучастие его и добили. Все
— но тут же понял: ничего не получится. То ли чертов спектакль отобрал всю силушку, то ли мальчишеский восторг от проникновения, то ли все вместе.
Сгорая со стыда, оторвался от нее, лег, чувствуя лицом обивку дивана, — и едва не вцепился в нее зубами, не в силах толком понять, на что же злится.
Катя легонько погладила его по волосам, притянула голову:
— Ну, не получилось… Не переживай. Ты же после больницы, я понимаю…
В ее голосе не было и тени разочарования — или ему только казалось? Прошло довольно много времени, прежде чем он рискнул поднять голову, лечь на спину, повторяя про себя по адресу Пашки все ругательства, какие только знал.
— Не мучайся, — мягко сказала Катя. — Отдохнешь немножко, и все потом получится… Попробовать?.. — она легонько прикоснулась.
— Не надо, — хрипло сказал Петр. — Потом. Что-то я сегодня… Катя…
— Что? — тихонько спросила она.
— Тебе самой-то все это нравится?
— Что?
— Не прикидывайся. Пьески…
Он почувствовал, как Катя на миг напряглась. Но в следующий миг ее голос прозвучал ровно, совершенно спокойно:
— Я привыкла, Паша. Как ты и говорил…
Другой принял бы это за чистую монету, но Петр, даже пребывая в смятении чувств, уловил глубоко запрятанную фальшь. И втихомолку порадовался — нормальная женщина, не находящая никакого удовольствия в забавах погорелого театра…
— Так уж привыкла? — спросил он. — И когда Марьяшка тебе под юбку лазит? Что-то мне показалось, будто особенного творческого энтузиазма у тебя этот «допрос партизанки» не вызвал… В конце концов, ты ж у меня нормальная баба, это я, похоже, заигрался…
Ресницы, касавшиеся его щеки, легонько ворохнулись.
— Ну, признавайся уж, — сказал он Кате на ухо. — Не вдохновляет?
Она вновь легонько напряглась:
— Тебе откровенно?
— А как еще?
— Что с тобой?
— Да ничего. Решил произвести переоценку ценностей. Говорят, человек меняется раз в семь лет… Ну, цифра, может, и не особенно точная, но мысль, по-моему, верная…
— Знаешь, если откровенно… — Катя помолчала, потом, видимо, ободрившись, заговорила увереннее. — Если откровенно, ничего нет такого уж плохого в экспериментах и забавах… если вдвоем. Только вдвоем. А все остальное… Ты знаешь, от Марьяшкиных лапок или от «палача» немного воротит…
И замолчала, словно испугавшись, что раскрыла душу больше, чем следовало. «Очень мило, — подумал Петр. — Еще и палач какой-то в репертуаре объявился. Очень хочется
— Ну и правильно, — сказал он. — Сколько раз мы уже побывали заядлыми театралами? Я сам не помню в точности, голова слегка побаливает…
Она старательно задумалась:
— Раз в неделю, иногда два… года полтора… это будет…
— Ладно, не будем вдаваться в цифирь, — сказал Петр.
И пожалел ее: полтора года подобных забав кого хочешь ввергнут в мизантропию, просто удивительно, что она еще держится.
— Кать, ты очень обидишься, если мы с этой забавой завяжем? — спросил он.
— Ты серьезно?!
— А почему бы и нет? Хватит, поразвлекались. Когда она тебя сегодня лапала, у меня что-то в душе перевернулось, честное слово. С мужиками в возрасте такое случается. Хлопнет что-то по башке… как со мною и произошло, — и начинаешь многое переосмысливать. Знаешь, пока я неделю валялся в больнице, много передумал… Короче, Катенька, не закрыть ли нам занавес? Цирк сгорел, и клоуны разбежались… Конечно, если ты горишь желанием и дальше изображать звезду подиума…
— Не горю, милый, — сказала она, решившись. — Надоело… А ты уверен, что тебе этого больше не надо?
— Уверен, — отрезал Петр. — Точно тебе говорю.
Катя прижалась к нему, положила голову на локоть, с явственной надеждой в голосе произнесла:
— Паша, очень хочется верить, что это у тебя не от коньяка…
— Сказал же. Переоценка ценностей.
"Что ж ты делаешь, оглоед? — рявкнул внутри остерегающий голос, олицетворяющий здравый смысл. — Побудешь благородненьким, дашь ей, фигурально выражаясь, вольную — а потом опять появится Пашка и запустит цирк по новой.
Но ведь с Пашкой можно потолковать по-мужски. Или…
А почему, собственно, эта мысль должна выглядеть чем-то заведомо неприемлемым? Пашка сам говорил, что всерьез собирается с ней развестись, когда предлагал не церемониться и преспокойно иметь Катю. когда захочется и как захочется, в его голосе не было ни сожаления, ни ревности. Ни следа подобною. Ее вовсе не придется отбивать, уводть. Она будет свободна… но как ей объяснить? А может, ничего не объяснять? Появиться однажды в своем подлинном обличье? Еще не факт, правда. что она решится, согласится…
Кира. — вспомнил он с виноватым укором. — Ох, Кира… А что — Кира? В конце-то концов, перед самим собой лукавить не стоит, это подвешенное состояние уже давно встало поперек горла — и ее затянувшиеся колебания, и капризы… В конце-то концов, случалось подобное в мировой практике. Все знают великую пьесу Шекспира о юных влюбленных, но мало кто помнит, что до встречи с Джульеттой у Ромео была, выражаясь языком современной молодежи, закадренная герла. Постоянная подруга. О которой он во мгновение ока забыл и никогда уже не вспоминал — Джульетта сразила его, как солнечный удар. Как молния. Это — жизнь, так случается. И ничего нельзя с собой поделать. Катя. Катенька".