Булгаков и княгиня
Шрифт:
Я сел на стул.
– А вас как зовут? – ласково глядя на меня, спросил Перчаткин.
– Афанасий… то есть Михаил… Михайлович, – так растерялся… не знаю, что и говорю.
– Очень приятно! Очень! Ну-с, расскажите немного о себе. Где учились, с кем пришлось сотрудничать, кто давал вам первые уроки? – По-прежнему нежно глядя на меня, Перчаткин изобразил на своём лице внимание и даже малую толику сострадания, которое педагог испытывает к нерадивому ученику.
– Да вот, учился на врача, – больше я и не знал, о чём сказать.
– Ну да! Да! Конечно! Теперь
– Это кто ж такие?
– Не знаете? Впрочем, откуда же вам знать, – посетовал Перчаткин. – Да, о чём это я?.. Литинститут когда изволили закончить?
– Я же говорю… медицинский факультет… там, в Киеве.
– Ну ясно, в Киеве. Кто бы сомневался, – изобразив на лице некое подобие расстроенных чувств, Перчаткин кряхтя встал и подошёл к огромному шкафу, доверху заполненным толстенными папками, по виду чуть ли не пудовыми.
– Вот работёнка-то! – вздохнул Перчаткин. – Тут семь потов сойдёт, пока отыщешь нужный экземпляр. Вы перед тем, как нам отдать, не взвешивали?
– Кого?
– Да кого ж ещё? Роман, – с усмешкой пояснил Перчаткин. – Если знать точный вес, я его сразу опознаю. У меня на это глаз намётанный. Может быть, хоть, сколько там страниц, запомнили?
– Триста две страницы, – ответил я. – Это если не считать титульного листа.
– Значица, триста три, – задумчиво произнёс Перчаткин и резким движением выдернул из шкафа знакомую папку с розовой тесёмкой. Это и был написанный мной роман.
– Ну что ж, – сказал рецензент, взвесив на руке папку с рукописью. – Здесь чувствуется несомненный талант. Способность описать пейзаж, подробности жизни главного героя, его биографию, родственников до пятого колена… Да, скажу вам, для этого нужна большая голова, – он с сомнением покосился на мою вполне обычных габаритов голову. – Жаль только, нет у вас соавторов. Помнится, когда я работал цензором в академическом журнале, так там… Ну да это дело наживное, – Перчаткин развязал тесёмки, водрузил на нос очки и стал читать.
В молчании прошло несколько минут…
Тут зазвонил телефонный аппарат. Неторопливо сложив в папку рукопись и завязав тесёмки, Перчаткин снял трубку с аппарата и недовольным голосом столоначальника в главном офисе «Газпрома» сказал:
– Да! Слушаю! У аппарата! – и вдруг лицо его расплылось в очаровательной улыбке, глаза заискрились, как на рождественской ёлке бенгальские огни, морщины разгладились и даже слышно было, как сердце застучало быстро-быстро: – Андрюша, ты ли это? Сколько лет! Ну, как здоровье, как семья? Так… так… Я очень рад… Рассказы? Что ты, дорогой! Конечно, всё в порядке. Я сразу главному на стол … Да, да… записочкой сопроводил. Всё, всё как полагается… Да ты не беспокойся! Думаю, что в ноябрьский номер попадёт. Так что с тебя причитается, Андрюша!.. Ну, будь! Увидимся, когда будешь в Москве.
Ещё продолжая улыбаться, Перчаткин глянул на меня. Улыбка съёжилась, морщины углубились, и на лице где-то в районе переносицы повис немой вопрос: а этому-то замухрышке что здесь надо? И вот, не скрывая
– Жаль! – Перчаткин смотрел на меня, не скрывая огорчения. – А ведь задумано просто гениально! Поверьте, я отвечаю за свои слова. Эх, можно было бы конфетку сделать, – он даже прицокнул языком. – Но вот беда, тут очень много лишнего, такого, что категорически следует изъять. Это же явно не проходит, – и с сожалением развёл руками, – Вот если бы вы сократили рукопись так, чтобы вместо двух кило она тянула грамм на пятьдесят… – Перчаткин внимательно глянул на меня. Ну точно так, как продавец, который втюхивал мне тухлую осетрину в гастрономе на Смоленской.
– Что ж… я, пожалуй… подумаю над вашими словами, – смущённо произнёс я, ощущая томление в нижней части живота, как после съеденной тухлятины.
– Ну вот и хорошо! – Перчаткин снова улыбался, одной рукой отворяя дверь в коридор, а другой передавая мне папку с рукописью. – Приятно было познакомиться. Если появится желание, снова заходите… ну скажем, года через два.
Я встал, слегка покачиваясь, надо полагать, от долгого сидения. Засунул рукопись в портфель. И уже собирался распрощаться, как полуоткрытая дверь внезапно распахнулась настежь, и в комнату ворвался человек.
Глаза, налитые кровью, искривлённое гримасой ярости лицо… Не приведи, Господи, повстречаться с таким вот ночью, в тёмном переулке. Раздался грохот – это повалился массивный стул, на котором только что сидел Перчаткин. Выхватив из шкафа самую увесистую папку, рецензент забился в угол, прикрываясь папкой на манер щита.
– Вот что, Перчаткин! – прорычал погромщик. – Я тебя предупреждал?
Выглянув из-за папки, Перчаткин закивал.
– Я тебе говорил, что в следующий раз буду морду бить?
В ответ раздалось невнятное мычание.
– Ну так не взыщи!
С этими словами вошедший вырвал из рук Печаткина папку и стал лупить его по голове.
Где-то в коридоре закричали. Завыла пожарная сирена. Раздался топот множества сапог.
– Ты слышишь меня, Перчаткин? Учти, в последний раз! В следующий раз приду с бейсбольной битой или с ледорубом.
И погрозив на прощание кулаком, исчез столь же быстро, как и появился.
Потребовалось несколько минут, чтобы место происшествия привести в порядок.
– Вот… – прикладывая ко лбу массивный медный канделябр, произнёс униженный Перчаткин. – Вот так всегда! Ночей не досыпаешь, недоедаешь, стараешься поскорее дочитать роман, а результат почти всегда один, – Перчаткин потрогал голову и лицо его болезненно скривилось. – И ведь обидно то, что никто не понимает. Да что уж тут говорить, если только вы один…
Мне стало жаль беднягу. Я бы и сам не прочь набить такому морду, но надо же понимать – этим делу не поможешь. Это ж сколько придётся лупить по головам, чтобы добиться нужного успеха! И тут у меня возникла странная, в общем-то, шальная мысль. Мысль воплотилась в ещё более диковинную фразу. Честно скажу, я от себя подобной прыти никак не ожидал: