Булгаков и Лаппа
Шрифт:
Начинается роман с похорон матери Турбиных — «светлой королевы», безвременно ушедшей из жизни и завещавшей детям: «Дружно живите». Варвара Михайловна Булгакова, однако, пребывала в добром здравии и проживала все это время рядом — на Андреевском спуске, № 38, в доме Ивана Павловича Воскресенского, за которого вышла замуж летом 1917 года (почти в это же время простились с умершей матерью Турбины). Варвара Михайловна взяла фамилию второго мужа, но продолжала заботиться об оставшихся в Киеве детях.
Нет в романе и Таси, пережившей все события страшного года рядом
«Нет ничего хуже, чем малодушие и неуверенность в себе…», «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков… Нет, это самый страшный порок» — упорно внушает нам и себе писатель на страницах своих произведений. Он испытал это сам и вправе выступать в роли наставника. Но свидетель его испытаний и бедствий в лице все претерпевшей мученицы жены писателю не нужен. Его беда и позор остаются «за кадром» вместе с разделившей их Тасей.
Тася — жертва слабости, жестокости мужа — персонаж совсем иной истории, в которой один из супругов добровольно принимает жертву другого, пользуется его жизнью, его преданностью. Такого романа Булгаков не написал.
2
Итак, Миша и Тася вернулись домой.
Звякнул, затрепетал нетерпеливо знакомый колокольчик у двери. Заторопились шаги.
— Миша! Таська! — Черноглазая, смешливая Лёля повисла на шее брата.
Домочадцы бросились встречать прибывших, затискали в объятиях, забросали вопросами. Потом, передавая друг другу, смотрели полученное Михаилом удостоверение о том, что «врач вяземской городской земской больницы выполнял свои обязанности безупречно».
Вскоре пришли супруги Воскресенские, за которыми сбегал Иван. За улыбкой Варвары Михайловны чувствовалась настороженность. Иван Павлович застенчиво протянул Тасе подарки — бутылку хорошего вина и нарядную, «доисторическую» коробку конфет, украшенную изображением снежных зайчиков и сверкающей елки.
Все во внешности Ивана Павловича соответствовало слову «доктор». Тихий, ласковый, немного окающий говор, мягкие белые руки, надежная коренастая фигура в киевской тройке из серого в рубчик сукна с золотой часовой цепочкой на жилете.
Спешно были собраны лучшие съестные припасы. Николка содрал крышку с овальной банки иностранных сардин и вскрыл треугольную упаковку немецкой ветчины, Варя нарезала кружками телячью колбасу. И квашеной капусты, и соленых огурчиков принесли из кладовой. Даже борщ разогрели и налили в супник. Варя радовалась, что не выдала клянчившим с утра братьям остатки пирога собственного приготовления. Появились парадные бокалы и нарядная скатерть с синей каймой и кистями. Внушительная семья разместилась за овальным столом. На приехавших обрушилась лавина новостей.
— Прислуги
— Мама, они же изголодались там, сразу видно! — Варя положила Тасе кусок пирога с капустой: — Сама пекла.
— Видно… — опустила голову мать. — Много чего видно.
— А мы под немцами! Заметили в городе таких серых солдатиков с медными тазами на головах? — сверкая птичьими глазами, близко посаженными к переносью крупного носа, сообщил Николка.
— Как оловянные солдатики! Только большие и страшные. Бум, бум ботинками по мостовой — жутко, ей-богу, делается. Я даже на другую сторону перебегаю, — подал голос большеголовый толстяк и уронил вилку. — Илларион, можно звать попросту — Лариосик. Семейными обстоятельствами приведен в ваш гостеприимный дом. Рад вашим врачебным успехам, Михаил Афанасьевич. Наслышан — гордость семьи. И супруге мое полное почтение. — Приподнявшись, он попытался протянуть Михаилу руку опрокинул бокал с вишневой наливкой на брюки и ретировался в ванную.
— Немцы в тазах такие свирепые! Всех врагов отобьют. Их все боятся, — вернулся к интересующей его теме Ваня.
— А как обстановка в городе? — бодро поинтересовался Михаил, чувствуя, что домашние опускают глаза, смущенные его видом.
— Обстановка нормальная. Полный порядок! Все как раньше — магазины, салоны, рестораны. На Крещатике толпа нарядная. В бильярдную к Голомбеку частенько забегаю. Сходим? — Николка пригладил молодые усики. Он окончил гимназию и поступил в военную академию. — Колька Гладыревский тебя обождался. Хочешь, к нему зайдем?
— Позже. — Михаил ограничивался короткими фразами. Он чувствовал, что действие утреннего укола заканчивается и предательская дрожь пробегает по спине.
Тася бросила на него вопросительный взгляд и все поняла:
— Поможешь мне чемодан открыть? Переодеться хочется, платье поездом пропахло.
— Извините, все было замечательно. Мы выйдем, — коротко объявил Михаил и, громыхнув стулом, поднялся из-за стола, — к чаю зовите.
Им отвели комнату Варвары Михайловны, перебравшейся к мужу. Ничего особо шикарного здесь не было, как и во всей квартире. Овальное зеркало над комодом, секретер, широкая кровать с высокой тумбочкой. А на ней лампа под выгоревшим розовым колпаком — старая, уютная. Часы с гавотом?
Не увидела Тася запомнившиеся ей по рассказу Миши чудесные часы. Верно, переехали с хозяйкой на новое место жительства. И шелковые шторы, видимо, тоже. Лишь тюлевые занавески скрывали два узких потемневших окна, за которыми мела февральская вьюга.
После укола Михаил уснул, Тася взялась за разборку чемоданов, отметив печально, каким жалким, застиранным и немодным стал ее гардероб.
— Можно тебя на разговор, Тася? — В двери заглянула Варвара Михайловна.
Они ушли в бывшую Мишину комнату. На письменном столе горела зеленая лампа. Тася подобрала ноги и по-ученически положила на колени руки, внутренне сжавшись от предстоящих объяснений.