Бумажные души
Шрифт:
Мы выходим из машины, Нильс нажимает кнопки на двери дома, она пищит, жужжит и открывается сама. В Стокгольме это тоже обычное дело. Я уже спрашивала про такие двери, но не помню, что ответил Нильс, – помню только, что мне это показалось ужасно сложным. По крайней мере, он хорошо управляется с дверями, потому что они всегда открываются, а Оливии иногда приходится спрашивать у своего теле-фона, как быть. Телефоны – это пластины с картинкой поменьше, и через них якобы можно разговаривать с людьми по всему миру, даже в самой Америке.
Как и почти
Лифт небольшой, мы все не вмещаемся, и уезжают только Видар с Нильсом. Лифт смешит Видара, и его смех эхом разносится по дому.
Лестница ведет мимо множества дверей. Двери почти как в Витваттнете – деревянные, с настоящими ручками, и на них есть имена, некоторые странные, потому что за этими дверями живут люди из других стран, а не только шведы.
У двери наверху нас ждут Нильс и Видар. На двери написано “Луве Мартинсон”.
Оливия стучит, и Луве открывает.
Он-она что-то печет: пахнет сладко, вкусно.
Я делаю маленький глоток сока – ничего вкуснее я в жизни не пила. Стараюсь, чтобы стакана хватило надолго. У Видара и Ингара-Нино уже почти ничего не осталось, да и печенье на их тарелках кончилось.
У меня самой на тарелке три медовые вафли. Я откусываю кусочек и долго жую.
– Как вы думаете, мы с Видаром сможем повидаться с Пе? – спрашиваю я.
Луве сидит в большом мягком кресле. Кивает, склоняется вперед и складывает ладони, будто в молитве.
– Я вообще не понимаю, почему вас к нему еще не отвезли. Но я постараюсь устроить встречу.
Мы сидим в таких же креслах, что и у Луве. Кресло чудесное, в таком хочется сидеть долго-долго.
Луве что-то серьезно обдумывает.
– Я могу сказать, что вы с Видаром скучаете по отцу и матери и очень страдаете от того, что не видите их. Что вы можете заболеть, если вам не разрешат увидеться с родителями, а это очень плохо.
Я киваю и смотрю на остальных. Ингар-Нино понимает, но Видар, кажется, даже не слушает: ему больше нравится рассматривать все, что есть в этой большой комнате.
У Луве пахнет клеем и еще чем-то – запах для меня новый, от него немножко щиплет в носу. Луве говорит, что комнаты недавно переделаны, покрашены и оклеены обоями, поэтому тут до сих пор пахнет краской.
А так эта комната, наверное, самая красивая во всем Стокгольме. В потолке проделано большое окно, которое ведет прямо к небу, и мы как будто сидим во дворике. На стенах у Луве нет как-бы-картин, которые или мигают и верещат, или просто черные. У Луве настоящие картины, очень похожие на ту, что висела у меня над кроватью, с русской усадьбой, – картину, которая погибла, когда горел дом.
К счастью, дневники мои уцелели, потому что Пе перепрятал их, увез на остров под названием Рогхольмен. А “Драгоценности королевы” и другие книги сгорели.
У
Иногда было очень похоже на мои дневники, хотя Пе кое-что изменил.
Я еще не решила, нравится мне то, что он сделал, или нет.
Луве задумчиво смотрит на нас.
– Нино, может быть, ты расскажешь, что чувствуешь, живя в Стокгольме? Что тебе здесь нравится?
Ингар-Нино берет меня за руку.
– Странный вопрос, – говорит он. – Стина же теперь здесь.
Он поводит по моей ладони пальцами (мне чуть-чуть щекотно), а потом говорит:
– Душ. Показали, как надо.
Луве кивает.
– Хорошо… А еще?
– Наша комната в больнице.
Я понимаю, о чем он говорит. Где-то через неделю, когда у меня в голове все успокоилось, я перестала кричать и меня больше не рвало, мне разрешили жить с ним в комнате, где мы могли оставаться наедине. “Каждую ночь”, – думаю я, чувствуя, как удары сердца отдаются у него в ладони.
Эта комната – единственное, что мне нравится в Стокгольме по-настоящему.
Нам разрешили одолжить виолончель и никельхарпу, и неважно, что играть по вечерам и по ночам нельзя.
Комната Видара рядом с нашей, там полно игрушек. Я знаю, брату его комната тоже нравится. Он-то здесь точно счастливее, чем дома в Витваттнете, и это хорошо, хотя и странно.
– Что будет после суда? – спрашиваю я.
Я знаю, что такое суд, потому что Тинтомаре тоже случилось попасть под суд.
Но этот суд будет другим, потому что полицейские считают, будто Пе и Эм скверно обошлись со мной, Видаром и Ингаром-Нино. Я совсем не согласна с полицейскими. По-моему, Пе никогда никому не причинял зла с умыслом.
Эм, конечно, злая, но не настолько, чтобы сажать ее в тюрьму. Единственный настоящий негодяй – Валле, но следствие по его делу завершено. Он понес наказание.
Мне хватает ума, чтобы помалкивать об этом.
– После суда вы и Нино переедете в специальный дом, где вам будут помогать, – говорит Луве, – а Видара, если я правильно понимаю, готова принять одна семья.
“Да, так полицейские и говорили”, – думаю я, и мне тут же делается плохо.
Луве снова задумчиво смотрит на меня.
– Но вам этого не хочется, да?
– Не хочется, – говорю я. – Никому из нас не хочется.
Особый дом – это, может, и ничего, мы с Ингаром-Нино будем жить там примерно как в больнице: кто-то будет приходить, проверять нас.
Но “семья” значит, что Видар будет жить где-то еще, с новыми папой и мамой, может, за много миль от нас.
– Это несправедливо, – говорю я, глядя на Видара. – Надо, чтобы он жил с нами.
Луве откидывается на спинку кресла.
– Я ничего не могу вам обещать, но я сделаю все, чтобы помочь вам и найти другое решение.