Бумажные души
Шрифт:
о том, как щекотно было, когда по мне ползали пчелы,
о том, как жгло руку, когда я выковыривал ножом свинцовую пулю,
о шуме леса, о его сухом скрипе и стоне, о тянущей болотной песне,
о старой, тощей и костлявой косуле, которая забилась в какую-то дыру, чтобы умереть, и которой я помог умереть, потому что у меня был нож,
о лосихе с лосенком, которые вышли к болоту в нежном зареве морошки, и о безнадежной песне кроншнепа на лесной опушке,
они всегда здесь,
я хочу рассказать тебе о мозге, что похож на шляпку гриба, а спинной мозг – его ножка, и нервы уходят в почву, высасывают оттуда соки,
о том, что все живое в мире господнем устроено одинаково,
о галактиках, о лепестках цветов, ракушках, снежинках, крыльях насекомых, человеческом теле, атомах и внутренних пространствах, об идеальных эллипсах и кругах,
об Утренней Звезде, за которой я следовал месяцами, борясь за жизнь,
об Утренней Звезде, да, много сказать об Утренней Звезде, когда время не имеет значения,
о том, что она светится ярко-красным,
о том, что она вращается задом наперед,
о том, что это единственное небесное тело, чьи сутки дольше года,
о том, что она, совсем как мы, летит в будущее вперед спиной,
время не прямая дорога, говорю я тебе, но лабиринт, и если в лабиринте прислониться к стене, к любой стене, то можно услышать собственные шаги, услышать, как идешь по ту сторону стены.
На ясном небе звезды, по нему протянулась жемчужная нить,
мы плывем в первобытном бульоне, в воде, сверкавшей еще до счисления времен,
мы уплываем каждый к своему горизонту,
ты к ночи, я – к утру,
я больше не вижу тебя, но слышу, как ты плачешь, воешь, как страдающий зверь, и мне горько, что так вышло,
для тебя расстаться было как разорвать живую плоть, но для меня – не мучительнее, чем закрыть глаза,
теперь мы уплываем друг от друга,
звезды вверху, совсем как мы, медленно движутся, удаляясь друг от друга,
иные еще горят, другие давно потухли, и то, что мы видим, есть исчезающий свет, сиявший в начале времен,
скоро я перестану слышать твои жалобы,
ты далеко, и я замечаю, что начинаю забывать тебя,
было ли у тебя вообще лицо, запах или голос?
может, тебя и вовсе не существовало?
и то, что я принимал за нас двоих, было лишь частями меня самого,
или мы были частями друг друга, ты была атом в ногте моего большого пальца, а я – галактикой в слезе, которую ты пролила ребенком,
ты была мной, я был тобой,
вокруг меня вдруг колышется море,
от вечности перехватывает дыхание,
все начинается сначала, по кругу, по кругу, и я громко смеюсь, потому что знать это
Теперь я вижу, что звезды надо мной – это маленькие дырочки в ткани,
что из белой комнаты падает свет, и я вижу там женщину-мужчину,
женщина-мужчина – как мы: мужчина и женщина в одном теле,
и я снова вспоминаю тебя и понимаю, что должен найти дорогу назад, к тебе,
я так много хочу рассказать тебе,
как за мной гнались,
как заперли в страшной комнате,
как я бегал под землей,
как не знал ничего ни о чем,
как забывал данное мне ложное имя, но не забыл имя настоящее,
как не мог говорить,
но теперь я слышу, как я говорю, и женщина-мужчина берет меня за руку,
по дороге на север, говорю я сначала,
железная повозка, говорю я потом и слышу, что говорить труднее, чем думать.
Глава 45
Новая Каролинская больница
Яблоки полуприкрытых глаз двигались, как в фазе быстрого сна. Луве включил диктофон в смартфоне и взял Каспара за руку.
– По дороге на север, – произнес мальчик высоким хриплым голосом. – Железная повозка…
Он открыл глаза, и Луве сразу заметил, что взгляд мальчика стал осмысленным, чего он не наблюдал во время разговора в Крунуберге.
– Я так много хочу рассказать, – продолжал Каспар. – Я спал в снегу, проснулся рядом с медведицей, построил шалаш… Орлиные яйца нашел, улей нашел, не знал, где я…
Совсем не то что утренний бред, подумал Луве. Даже при том, что фразы больше походили на фрагменты, а информация была обрывочной.
– Где я? – Каспар наморщил лоб и огляделся.
– В больнице, в Стокгольме, – ответил Луве. – Тебя позавчера прооперировали.
Мальчик отпустил его руку.
– Улей, улей… – Он приподнялся на локтях и потеребил повязку на предплечье.
– Больно?
– Нет… – Каспар сел в кровати. – Рука чешется.
Прежде Луве избегал прямых вопросов, которые мальчику явно были неприятны, но теперь вопросы звучали совершенно естественно.
– Ты порезался, но рана заживает хорошо. – Луве кивнул на Лассе, сидевшего на другом стуле, в изножье кровати. – Помнишь нас с ним?
– Ларс, Лассе. По-ли-цей-ский… Луве. Пси-хо-лог. Женщина-мужчина.
Луве неожиданно для себя рассмеялся, отчего и Лассе улыбнулся, но мальчик как будто не заметил, что насмешил их. Он снова затеребил повязку.
“Женщина-мужчина”, – думал Луве. Слово, сконструированное ребенком или человеком, который никогда не слышал слов “трансгендер” и “небинарный”. Мальчик произносил слова “полицейский” и “психолог” с ударением и по слогам, а значит, названия этих профессий ему тоже незнакомы.