Бумажные маки: Повесть о детстве
Шрифт:
Мое бессилие, бессилие человека, уже два года буквально привязанного к кровати, было побеждено. Я попала под власть могущественного, таинственного владыки — Слова, и это наполнило меня гордостью. Как скучно принадлежать только себе — своим потребностям и желаниям. Как прекрасно принадлежать тому, что выше меня — Слову, Духу, звездам, идеям!.. Я не имела возможности наслаждаться внешними впечатлениями, движением, сменой форм, цветов, запахов... Я нашла другой источник счастья: музыку стиха.
Для меня стало реальностью очарование слова. Открытия шли одно за другим. Я как будто пробовала
Я лежала одна, читала все, что мне давали, и смотрела в окно на ветку дерева, на тающие в синеве облака, на птицу, осмелившуюся погулять по карнизу, и счастливей и богаче меня не было человека на свете. Ведь я теперь по-другому видела и облака, и ветки, и лица людей. Все оказалось полно тайны. Все можно назвать, и от этого в предметах, явлениях, людях проявляется иная их суть. Вот ко мне приближается лицо медсестры, густо-густо-чернобровое, с большой родинкой на щеке. На верхушке родинки растет кустик черных жестких волос, на носу видны поры, а белки глаз покрыты красными тонкими жилками. Но глаза — живые, влажные, что-то в них светится, светится, они смотрят на меня из какого-то другого мира, смотрят тревожно, вопросительно, они спрашивают: «Ты кто? Ты какая?»
А я шепчу: «мед-сестра». И воротничок платья выглядывающий из ворота халата, — тоже из другого мира, в этом мире меня никогда не было. Мне очень любопытно его узнать, но я никогда не узнаю. Медсестра впускает меня в свой мир только на несколько секунд, я не успеваю ничего рассмотреть, дверь захлопывается. Глаза гасят вопрос, смотрят отчужденно, сухо, ворот халата застегнут, сестра протягивает мне тарелку с кашей. Ее лицо далеко от меня, как луна, затянутая облаками. И мне грустно от этого превращения.
Зато музыка слова щедро открывала мне себя и щедро отдавалась. Я пела стихи, говорила вслух и про себя, и они щекотали мне горло. Я засыпала и просыпалась со стихами на губах, и во сне я их пела и сочиняла сама. Жаль, что они забывались, когда я просыпалась, оставалось только ощущение счастья и печали...
8
Нельзя сказать, что до этого я не знала стихов. И стихи и песни в больнице учили во множестве. Мы дружно распевали и «Тень-тень-потетень, выше города плетень», и «Снова замерло все до рассвета», и «Кипит наш разум возмущенный».
Особенно трогательными нам казались стихи и песни о несчастных детях. Одно из таких стихотворений я читала «с выражением» на каком-то утреннике:
Глаза девчонки семилетней,
Как два померкших огонька,
На детском личике заметна
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чем ни спросишь,
Пошутишь с ней — молчит в ответ,
Как
А много-много горьких лет...
И вдруг, как будто ветер свежий
Пройдет по детскому лицу,
И, оживленная надеждой,
Она бросается к бойцу.
И, глядя ясными глазами,
Защиты ищет у него:
— Они ломали руки маме!
— Убей их всех, до одного!
Хотелось тут же схватить винтовку — и в бой! Я представляла себе очень ясно ужасную картину, как дюжий немец-солдат ломает руки слабой маленькой женщине, как кричит и плачет испуганный ребенок... И от ненависти скрипела зубами.
Мы все яростно ненавидели немцев.
Наша ненависть питалась множеством стихов, песен, рассказов о мучениях детей и взрослых героев. Наслушавшись их, мы кипели праведным гневом, и все, как один, хотели быть героями. В нас рождалось стремление к мученичеству. Мы приучались к мысли, что быть героем — лучше всего на свете. И, конечно, считали себя способными совершить великий подвиг.
О, если бы мне сказали тогда, что во мне течет немецкая кровь! Что родной отец моей мамы, мой дедушка — немец... Что я стала бы делать? Наверное, никто не стал бы со мной дружить. Меня бы дразнили и били. Наверное, я бы изобрела деление немцев на хороших и плохих, причислила бы себя к хорошим. Но все же во мне поубавилось бы ненависти, я бы поняла, что не все немцы — враги. Наверное, я чувствовала бы себя виноватой и скрывала бы свою тайну, как потом, в школе, скрывала, что отец мой — еврей, хотя моя фамилия Машбиц громко заявляла об этом.
Как коварно желание быть не хуже других! А голос совести такой тихий, еле слышный и неразборчивый... Как идти против всех, защищать то, что все ненавидят?
После бабушка Женя рассказывала мне о еврейских погромах, которые были в Саратове в ее детстве. Ей было тогда 4-5 лет. Но все врезалось в память.
Ее отец, мой прадед, жил в центре Саратова на втором этаже просторного дома. Первый этаж занимал магазин, которым он владел. Семья была старообрядческая.
В день погрома во всех окнах бабушкина мама с няней выставляли старинные иконы, опускали шторы, и в широкой темной передней, и на лестнице, ведущей в магазин, тесно сидели, прижавшись друг к другу, на узлах с одеждой и постелями черноглазые дети, женщины и живописные старики в ермолках и с пейсами. Их приводила няня на рассвете, еще затемно, вела проулками через двор и черный ход. Они сидели молча, перепуганные дети не плакали, старики не кашляли, женщины не шептались. Казалось, они боятся дышать, чтобы их не услышали. Бабушка Женя с братьями смотрели в щелку, отодвинув край тяжелой шторы, вниз, на улицу.
Там текла возбужденная толпа, в воздух грязными брызгами взлетали пьяные выкрики, мелькали палки, железные прутья... Там был жаркий ветер, швыряющий пыль в стекла, тяжкий топот грубых сапог, темные пятна пота на ситцевых спинах...
Бабушка Женя рассказывала, как от страха она начала вся дрожать и убежала от окна, спряталась под стол, в темноту, низко опустив угол бархатной скатерти.
А няня приговаривала у окна:
— Вот радость для нечистого! Вот его пожива! Черти-то в аду от радости скачут!