Бумажный домик
Шрифт:
— Если нам не дают поговорить о том, что нас интересует, зачем вообще собираться?
Действительно, зачем?
Я пригласила на воскресный обед свою приятельницу, которую на какое-то время совсем потеряла из виду, — женщину хорошенькую и милую, но она в простоте душевной имела неосторожность заметить, что не интересуется политикой. У Жака тут же загораются глаза, лицо Даниэля каменеет. Сейчас они пойдут на приступ. Напрасно я пытаюсь перевести разговор на другую тему. Слишком поздно. Тем более что гостья, увлекаемая течением ни к чему не обязывающей салонной болтовни, не видит протянутой соломинки и продолжает демонстрировать высокомерное презрение к грубым политическим страстям. Жак открывает военные действия в ключе умеренного вибрато. В голосе
4
Национальное арабское блюдо.
— Андре, ты смотрела «Однажды на Диком Западе»? [5]
— Да! — вопит она в ответ, — там есть замечательная сцена…
На мгновение гостья стряхивает с себя завораживающую власть двух дуэлянтов, продолжающих свой поединок.
— Мне так понравился этот фильм, — говорит она.
Сидящий на другом конце стола Бобби, артист балета, влюбленный в гармонию, разгадав мои намерения, спешит на помощь:
— Это ведь американский фильм?
— Да, я видела его в Нью-Йорке, — отвечает гостья.
5
Один из самых известных вестернов Серджо Леоне (1968).
Даниэль тут же вцепляется в нее мертвой хваткой:
— Надо думать, вы оказались там не случайно?
Жаку:
— Она считает, что Америка…
— Нет, она этого не считает! — яростно обрывает его Жак.
Вот это битва, великолепное самообладание с одной стороны и безудержный задор — с другой: я не устаю любоваться сыном и мужем, с каким азартом они наскакивают друг на друга, какое трогательное единодушие вдруг демонстрируют, словно договорившись о перемирии, с каким пылом вновь бросаются в бой. Гостья понадобилась им как предлог, как мячик, без которого ракетки лежат без дела, а жару в их спор, кстати сказать, чисто формальный, поддает их отменное физическое и душевное здоровье. «Пусть даже мы одного мнения, поговорить-то мы можем, ведь так?»
— Может, тебе положить еще баранины? Овощей?
Куда там. Аппетит у нее пропал. И немудрено.
— Вот из таких людей рождаются самые настоящие изменники…
— Ошибаешься — скрытые фашисты, и это тем более опасно, что они сами о том не подозревают.
— И все-таки можно допустить… — надрывается Жак.
— Если мы начнем что-то допускать, нам придется допустить все, — степенно заявляет Даниэль, этот подрастающий Фукье-Тенвиль. [6]
Я вкладываю в свой крик всю силу отчаяния:
6
Фукье-Тенвиль А. К. (1746–1795) — общественный обвинитель Революционного трибунала, отличался особой жестокостью.
— А
Увы! Андре тоже захвачена воинственным пылом, но не может его выплеснуть, так как Жак с Даниэлем не дают ей такой возможности, и поэтому, не обращая внимания на мой крик души, поворачивается к Венсану и Софи, его тринадцатилетней подружке, которые пребывают в полной растерянности.
— Да о чем же они спорят?
— О чем они спорят, дети мои? О самом главном, об ответственности человека. Разве вы не понимаете?..
7
Фильм П. П. Пазолини (1969).
Все кончено. Я понуро бреду за сыром в сопровождении Бобби: он стонет, обхватив свою кудрявую голову.
— Конец света, просто конец света!
Гостья ушла около десяти, до конца оставалась любезной, но была бледна, под глазами залегли круги, жаловалась на мигрень.
— Как у тебя оживленно! — сказала она вежливо.
Наутро в ванной — отбой, Жак и Даниэль терзаются угрызениями совести.
— Мы испортили ей вечер…
— А ведь она такая симпатичная…
— Красивая и не глупа…
— Больше она к нам ни ногой… Что делать?
— Если позвонить ей и извиниться, она решит, что мы над ней смеемся…
Жака озаряет идея:
— Мы пошлем ей букет цветов.
— Неплохо, — оживляется Даниэль. — Но я думал, мы сейчас совсем на мели?
— Неважно. Напишем ей несколько любезных слов. И отправим с букетом!
Акт искупления совершен в тот же день. Вечером мы втроем — Жак, Даниэль и я — идем на коктейль, устроенный в честь моей мамы. Даниэль встречает там одну знакомую, юную девицу, только что обручившуюся. Они болтают в уголке. Занятая своими светскими обязанностями, я не сразу замечаю, что Жак уже успел присоединиться к молодежи. Подхожу к ним, и как раз вовремя.
— Как прекрасно, что у вас есть убеждения, — слышу я. — Вот у меня так их вовсе нет, никаких…
Я бросаюсь на выручку:
— Умоляю вас! Вспомните про вчерашнее!
Они успокаивающе кивают мне головой. Тут в меня вцепляется мама, которая хочет представить мне новых гостей. Ухожу с тревогой в сердце. Возвращаюсь через двадцать минут и вижу Жака крайне возбужденным, Даниэля чрезвычайно спокойным, девушку — чересчур румяной.
— Я покидаю вас, — говорит она с явным облегчением. — Я еще не поздоровалась с другими гостями.
С подозрением смотрю на сына и мужа. Они отводят глаза.
— Что вы тут наговорили этой бедняжке?
— О! Ничего… ровным счетом ничего… небольшая дискуссия…
— А если честно? Опять придется дарить букетик?
— Боюсь, что да, — говорит Даниэль.
Это в конце концов влетит нам в копеечку.
Религия
Тетушка вышла замуж в 1914 году. Полгода спустя ее горячо любимый муж пропал без вести.
— Такова была воля Господа нашего, — говорит она. — Не могу сказать, чтобы я была ему благодарна.
Замуж она больше не вышла, да у нее и в мыслях этого не было, так и жила в своей темной и неопрятной трехкомнатной квартире на первом этаже, где находили приют все ее родственники, попавшие в трудное положение, — она кормила их, поила, одевала и немилосердно тиранила, принимая все меры к тому, чтобы в минуту расставания их плечи не давил непосильный груз благодарности: этой цели успешно служили ядовитые замечания и язвительные намеки относительно их нравов и бескорыстия. Тем самым она отрекалась от возвышенной радости — протягивать руку помощи, и ее душу, замкнутую, ожесточенную и добрую, точила тайная язва. Она признавала только сдержанные отношения, насмешливые и безжалостные, подавляя в себе тоску по ласке, томившую ее еще со времен ее сиротского детства. Пока здоровье позволяло, она каждый год носила цветы на могилу двоюродных братьев, вырастивших ее «из милости».