Бумеранг

АЛБЕРТ БЭЛ

БУМЕРАНГ

Не давайте бумерангов сумасшедшим.

Австралийская пословица

Брулин вырос на хуторе далеко от Риги.

Высокий, широкий в плечах, слегка сутуловатый, лицо круглое, с нежной кожей.

Руки сильные, жилистые. Говорил он обычно вполголоса, прикрыв свои карие глаза, но за этим мнимым покоем, неторопливостью скрывалась бездна энергии. Так до поры до времени в цилиндре дремлет сжатая пружина, но вот одно движение, и она разжимается с бешеной силой.

Когда фашизм начинал свое победное шествие по Европе, Брулин

был уже в зрелом возрасте, взгляды на жизнь успели отстояться. И эти взгляды привели его к выбору: то ли делать ставку на доморощенную кобылу с верховым фашистом и агрономом [Здесь имеется в виду президент буржуазной Латвии Карлис Ульманис, по профессии агроном. (Примеч. переводчика.)], то ли взять прицел на германского жеребца с его верховым - фашистом и агрессором. Как человек осторожный, Брулин хотел играть только наверняка. Он решил подождать, и время доказало его правоту. Доморощенная кобыла вскоре скопытилась, а жеребец, закусив удила, мчался напропалую. Правда, иногда Брулина охватывало сомнение: повезет ли ему в этой игре? В таких случаях он старался отыскать в себе надлежащие черты характера.

Собака почему-то боялась Брулина. Он брал ее за ухо, подтягивал к себе, смотрел в глаза и спрашивал:

– Что, боишься, дуреха? А почему?

Собака рычала, пятилась.

Зрачки у Брулина округлялись, как у коршуна, он отталкивал от себя животное.

– Ах, вот почему ты боишься! Чуешь жестокость.

И правильно чуешь!

В 1941 году, когда фашизм, казалось, окончательно победил, Брулин предложил свои услуги гестапо. В то время Брулину было тридцать два года. Ему хотелось занять подобающее место в "Новой Европе".

Знакомые и родственники считали, что Брулин работает бухгалтером в Риге при какой-то немецкой фирме.

В сорок четвертом стало ясно, что фашизм долго не протянет. Брулин устроил себе автокатастрофу, "погиб"

и вернулся под отчий кров.

Во всей волости знали, что легкие у него никудышные. "Хворый бухгалтер", бледный, сутулый, тихий, ни у кого не вызвал подозрений.

А волость была захолустная. Умерли родители Брулина. Сам он вступил в колхоз. На тяжелые работы такого не пошлешь, так рассудили в правлении, и в конторе с его здоровьем вредно засиживаться, вот и предложили ему пойти в почтальоны.

Стоило поглядеть, как этот самый Брулин разъезжал на велосипеде с почтовой сумкой за плечами.

На ногах резиновые сапоги, сплошь в дырах, да еще бечевкой перевязаны. Носков он вообще не носил, так что пальцы вылезали наружу.

Штаны болотно-зеленого цвета с черными заплатами. Когда-то штаны были темно-синими.

Рубашек Брулин тоже не носил. Прямо на голое тело надевал странного покроя серый пиджак, в каком на заре века щеголяли столичные франты. Шею повязывал старыми капроновыми чулками. "Они, - говорил он, - теплые, а для меня это главное". Берет был как решето, сквозь дыры топорщились черные клочья волос.

На ветру и солнце лицо стало бронзовым, брови черные, мохнатые, глаза карие с редкими ресницами, нос горбатый, как у коршуна. Жесткая щетина подступала к самым губам,

выгнутым наподобие скифского лука.

Брулин никогда не курил, и зубы у него были совершенно белые.

В довершение всего это чучело ездило на велосипеде с красной рамой и зелеными ободами колес.

Двор его хутора зарос бурьяном. Дом и службы ветшали. В большой ветер обвалилась крыша коровника.

Амбар сгноили дожди. Стены риги сначала прогнулись, потом переломились надвое. Дранка на крыше дома зарастала мхами, стекла в оконных рамках пожелтели, повысыпались. Брулин заколотил окна досками.

Летом он косил сено и продавал колхозникам. Вокруг дома на стожарах всегда сушилось сено. Если ктото приходил разыскивать почтальона, то сначала должен был найти дверь. Редкие посетители уходили обычно ни с чем.

– Ну, чего тебе далась эта халупа?
– не раз говорили ему.
– Перебирайся в центр, жилье получишь.

– Отстаньте вы!
– отвечал им Брулин.
– Свое дело я делаю, остальное вас не касается.

Как-то летом в колхозной стройбригаде появился новый человек, худой и длинный. Его никто не видел улыбающимся. Когда Брулин привез ему третье письмо с рижским штемпелем, они разговорились. Отправитель писем оказался их общим знакомым. Они отошли в сторонку, присели за штабелем нагретого солнцем соснового теса.

– Значит, жив-здоров?
– удивился Брулин.

– Он нас с тобой переживет, - ответил худощавый.
– А ты-то откуда его знаешь?

– Неважно!
– ответил Брулин.
– Главное, что ты его знаешь. Ведь ты хорошо его знаешь?

– Спрашиваешь!
– с гордостью воскликнул худощавый.

– Вот моя рука!
– И Брулин сунул ему грязную руку.

Письма были от бывшего командира батальона СД капитана Триксте.

В субботу вечером худощавый пришел в гости к Брулину. Они здорово напились.

– Ненавижу людей, ненавижу!
– говорил худощавый.
– Вот увидишь, опять будет война, и люди, как шакалы, будут рвать друг друга на части. А потом будет голод и мрак.

– Вот-вот!
– поддакивал Брулин.

– Во всем свете ничего не останется, - продолжал худощавый.
– Только груды черепов. Все сгорит в атомном котле. Только пыль, зола и уроды. Двадцатый век - могильный век всему человеческому. Была первая мировая, потом вторая мировая война, и будет третья.

Последняя! Больше войны не будет.

– И со знаменами пройдут полки СС, - бормотал Брулин.

В два голоса они спели "На холме под Мадоной стоял на посту гренадер" и поклялись в дружбе навек.

Через неделю худощавый пришел прощаться.

– Ты не думай, я неплохо устроился!
– сказал он, - Да и Триксте на жизнь не жалуется. Я тут провернул одно дельце, пришлось на время смыться из Риги, переждать. Теперь все в порядке, могу вернуться к жене и детям. Да, неисповедимы пути господни, - добавил он с ухмылкой.
– Кое-кого из нашего брата на виселицу вздернули, другие на фронте полегли, а мы живем и в ус не дуем. Ну, ладно, будь здоров! Выбирайся какнибудь в гости.