Бунин, Дзержинский и Я
Шрифт:
– Милан? Город без физиономии, без своего характера. После Парижа, Барселоны, даже Петербурга, – небрежно бросила Екатерина Акимовна, любившая иронизировать над любимым братом, возвращая его к действительности.
Санин мгновенно приутих, посмотрел на жену:
– Но это Ла Скала! Обо мне прознал дирижер Артуро Тосканини.
– От кого?
– От итальянцев, певших в моих постановках в Испании.
– Сашенька, родной, видишь, как слава о тебе по земле расходится, – Лидия Стахиевна обняла его и стала развязывать бант на рубашке, сшитый ему собственноручно вместо галстука, вечно сползавшего
– Лидуня, дело не в славе. Ты его не балуй, он и так гарцует не хуже сицилийских скакунов.
– Вот именно… Потому и возникла симпатия… – Лидия Стахиевна помолчала и без всякой иронии продолжила: – Между великими мужами. Да, да, Саша, – остановила она сделавшего движение мужа, – существует сродство сердец и характеров. Это – одно из чудес природы. Тосканини, как и ты, стремится к художественной целостности спектакля. Он, конечно, ценит примадонн, но не помешан на них. Думаю, вы будете работать вместе. Но взаимная симпатия великих бывает двух залогов, действительного и страдательного. Тебе предстоит распознать ее и завоевать.
– Я очень волнуюсь и боюсь. Тосканини – велик! Он спас главную сцену Италии после Первой мировой войны.
– А ты вспомни Барселону. Ла Скала – великий театр и жестокий. Но покорить, например, Барселону было не легче. Ты вез десять русских опер, пели русские солисты с испанским хором. Одни не знали русского языка, другие – испанского. А оперы какие! Великие и мало знакомые даже русскому зрителю. Сам говорил, что совершил «художественный поход»… И он был русский, ведь до тех пор в Испании немцы и итальянцы царствовали…
Лидия Стахиевна закашлялась. Муж и Екатерина Акимовна замерли.
– Ты, Лидуша, опять не спала сегодня ночью, кашель мучил? – подошла к ней Екатерина Акимовна. – И правда, Саша, ну что ты волнуешь Лиду! Ей ведь вредно много говорить. Справишься ты. Не с такими делами справлялся. Мы с Лидой всю жизнь будем помнить, как ты на первой репетиции в Барселоне взобрался на стул, собрал всех хористов и читал им по бумажке испанские слова, а когда что-нибудь не выходило, сам показывал испанцам русские ухватки, походку, жесты: кого согнешь, кого толкнешь, кого обнимешь, а в ответ испанцы зачарованно смотрели на тебя. «El grand Sanin» называли. Великий Санин!
Санин улыбался:
– А потом бисировали! Молодая девчонка-испанка, балерина, игравшая шмеля, она поняла нашего классика, который был полон бесконечной стихийной русской жизни, все летело на пол – табуретки, столы, лавки, посуда, люди носились среди этого погрома, зрители перепутались. Я слушал все оперные премьеры Римского-Корсакова еще при его жизни. И знаете, они успеха не имели. Были отдельные блистательные моменты, но общая душа в них отсутствовала. Римский-Корсаков был моряком, знал хорошо математику и все его предпослания к исполнению опер какие-то математические. Их нельзя исполнять, к ним можно только прислушиваться, как к далекому колоколу сельской церкви. Гениальный композитор. Его и Мусоргского я особенно понял здесь, на чужбине.
– Значит, ты будешь ставить в Ла Скала «Хованщину» Мусоргского? Я угадала? – тихо спросила Лидия Стахиевна.
«Хованщина» шла в Ла Скала с успехом. Для оформления народной драмы Мусоргского Санин пригласил молодого безвестного художника,
Но главное, его появление в великом итальянском театре вскроет серьезную проблему: режиссеры в Ла Скала тонут «в наивнейшей рутине и ужасающей условности». Театр богат дирижерами оркестра и хора. Но «формацию режиссеров» предстоит создать.
Лидия Стахиевна сидела в ложе. Публика оглядывалась на красавицу в темно-зеленом шелке и русских мехах. Когда в первом действии хор а капелла был повторен, и Санин выходил на поклоны, зал как бы делил свои овации между сценой и ложей – между талантом и красотой.
Только один человек, сидевший в партере, не аплодировал. Он время от времени поднимал странный для театра морской бинокль и бесцеремонно рассматривал даму в зеленом.
II
Глава 1
Директор Нью-Йоркской оперы Джулио Гатти-Казацца позвонил Санину в театр еще две недели назад, но Александр Акимович из суеверия никому ничего не сказал. А сегодня наконец пришел контракт. Он его подписал и отправил в Нью-Йорк. И, отложив все дела, поспешил домой, поделиться новостью с близкими. Придется оставить уже налаженный парижский быт, уютную квартиру, врача и отправиться через океан в совершенно чужую страну. А ведь он, эгоист, даже не посоветовался с женой. Суеверие – никчемная отговорка для взрослого человека. Как Лидуша воспримет это известие? О Кате он почему-то даже не думал: Катя, как и мама, после его женитьбы одобряла все его начинания, не думая о том, что сулят они ей самой.
Когда его дамы явились наконец домой после очередного похода в Лувр, от торжествующего Санина уже ничего не осталось, сплошная озабоченность. В их ожидании он нервничал, поминутно ерошил свои седые, но еще густые волосы, не находил себе места и занятия. Очень ему хотелось, чтобы они скорее оказались дома и так или иначе сняли, с него эту тяжесть. Услышав поворот ключа в замке, он поспешил открыть им дверь, помог раздеться, а потом увлек жену в малую гостиную.
– Лидуша, я должен покаяться. Я принял важное решение, не посоветовавшись с тобой. Боюсь, ты его не одобришь…
– Не томи, я сразу увидела, что с тобой что-то не так! Что случилось?
– Сегодня я подписал контракт с Метрополитен-опера сроком на два сезона!
– Так вот сразу и контракт, ни с того ни с сего?
– Кое-что я утаил от тебя. Две недели назад мне телефонировал директор оперы и предложил работу. Я согласился, но ждал контракта. Никому ни слова не сказал, чтобы не сглазить! Прости, пожалуйста!
– Ты две недели молчал о таком событии? Ну, Санин, на тебя это не похоже!
«Как же ему хотелось получить это место, если из суеверия он смог целых две недели таиться, – подумала она. – Каждый вечер приходил домой, ужинал, разговаривал о разных пустяках за столом, что-то писал у себя в кабинете, как ни в чем не бывало уходил спать! А самого ведь небось распирало от желания поделиться!»