Бунт афродиты. nunquam

Даррелл Лоренс

— Теперь опять полный порядок? — возопил я.

— Совсем нет, — печально отозвался Карадок. — Совсем нет. Мне приходится существовать милостями старика Баньюбулы.

— Как это? — не поверила Бенедикта.

Он издал то, что в сценических инструкциях порой называется «чёрным смехом», и вздохнул страдальчески, но высокомерно.

— Прибыв, я позвонил Джулиану, но он был ужасно увёртлив, хотя и любезен: мол, как раз уезжает, и надолго, ну, не мне вам объяснять. Я не хотел говорить о восстановлении в фирме прямым текстом, и он ни словом об этом не упомянул. А я знал, что Деламберу передали все мои обязанности и полномочия. Итак, в результате он сказал, что будет рад видеть меня в Женеве, чтобы всё обсудить; и несколько дней назад мы встречались, но, скажем прямо, без толку.

— Позорище! — с горячностью воскликнул я.

Карадок торопливо покачал головой и выставил перед собой руку, словно заслоняясь от меня.

— О нет, — проговорил он. — Совсем нет. Не подумайте, будто Джулиан

хочет как-то покарать меня, унизить, — ничего подобного. Он выше этого. Нет, ощущение такое, как будто я пропустил ступеньку на лестнице, на эскалаторе, и мне ничего не остаётся, как ждать, пока опять придёт моя очередь. Это всё из-за фирмы, из-за будущего фирмы: как я полагаю, из-за всех нас, в некотором роде. Потрясающая была беседа.

Мы встретились в подобающе таинственном месте на озере, недалеко от ООН (кстати, по ходу дела он небрежно обронил, что фирма рассчитывает в следующем году завладеть этим зданием, и мне стало любопытно, что они собираются делать с местным населением, с обитателями всех щелей и закоулков). Как бы то ни было, мне надлежало в сумерках отыскать присланную за мной моторную лодку. Вода казалась мертвенно-неподвижной и маслянистой, воздух был тяжёлым, сырым, и всё напоминало позднюю осень, когда наступает полнолуние и проклятые горы щерятся, как волки. Думаю, кое-кого это могло бы напугать. Идти пришлось недолго. Рядом с причалом среди высоких чёрных деревьев расположилась ротонда в окружении розовых кустов — стол и стулья с холодными мраморными сиденьями. Он ждал меня один, с кубком вина. Напротив, где, по-видимому, предстояло расположиться мне, стоял другой, приободривший меня кубок — с бренди. Было тепло, но я испугался, что, посидев на мраморе, наживу себе геморрой, правда, бренди избавил меня от страха. «Что ж, — произнёс он. — Наконец-то. Очень рад, что всё позади». Вполне обещающее начало, не находите? Вот и я так подумал.

Я подошёл, и он, помедлив, обменялся со мной прохладным рукопожатием. Как всегда, он предпочитал сидеть спиной к луне, и я видел лишь его контур, если вам понятно, что я имею в виду. В тени было и его лицо. Пару раз луна осветила его голову — седые или очень светлые волосы, не поймёшь. Забавным образом, благодаря оптической иллюзии, творимой водянистым лунным светом, создавалось впечатление, что он всё время меняет форму — не очень заметно, как понимаете. Но всё же взгляд улавливал; это было как лёгкое дыхание, систола-диастола. А вот голос у него остался прежним — помнится, Пулли называл его «блеяньем обиженного агнца»? Негромко и очень спокойно он спросил, что я делал на своём острове, и всем видом показал искреннюю заинтересованность. Кстати, бренди был отличный. Вот уж тут я изложил свою маленькую робинзонаду, если угодно. Потом он сказал: «Вы полагали начать сначала? Полагали, что фирма дарует вам отпущение грехов, заставит сотню раз написать „я провинился” и возьмёт, как ни в чём не бывало, обратно?» Что-то бормоча, я возил носком ботинка по гравию. Но, к моему удивлению, он на этом не остановился. «Конечно же, так и будет. Но придётся подождать, пока вам подберут должность, ведь свою вы бросили без предупреждения. Свободных мест нет».

Карадок помолчал.

— Естественно, на фирме свет клином не сошёлся, я мог бы получить какое-нибудь вполне достойное место хоть завтра. Но… Не знаю почему, мне это не подходит. Вся моя сознательная творческая жизнь связана с фирмой. Он сказал, что дело не в деньгах, а в заведённом порядке. Если взять меня сразу, вне очереди, то я смогу заниматься лишь более или менее чёрной работой, напрасно тратя серое вещество и время, что плохо скажется на моём достатке и репутации. «Мы всегда относились к вам одинаково, и ни нам, ни вам не следует ничего менять, — проговорил он печально, как мне показалось. — Мы предлагали вам только то, чего никто другой не мог бы сделать, никто из ныне живущих. Теперь нам придётся подождать нашего „прокола сути”, ведь своего вы ждали много лет». Полагаю, вы считаете, это чепуха, а для меня было вполне убедительно. Я выпил бренди, и меня развезло. Потрясающий человек, наш Джулиан, правда, совершенно необыкновенный. Мне хотелось бы узнать его поближе, узнать о нём побольше. Похоже, он очень несчастен и лелеет обиду на установленный порядок вещей. Не знаю. Он удивил меня, когда сказал: «Да, надо подождать — кто знает, сколько ждать? Возможно, уже завтра вас попросят спроектировать гробницу для Иокаса, его турецкий мавзолей».

Иокас! Я совсем забыл о нём.

— Ну и что дальше, Карадок?

Карадок произвёл довольно неуклюжую операцию с щеголеватым носовым платком.

— Ничего, — ответил он. — Практически ничего. Вспоминал вас, кстати, с большой любовью. Сказал, что всё ещё надеется на ваше понимание — что бы это ни значило. Потом сказал, что время уходит. Издалека, от большого дома, прятавшегося за высокими деревьями, до меня доносился постоянный шум колёс на гравиевой дороге, и я видел свет фар подъезжавших лимузинов, из которых выходили люди. Движение было почти беспрерывным, словно зрители собирались в оперном театре, и женщины были в вечерних платьях. Однако Джулиан не надел смокинг; насколько я мог разглядеть, на нём были рубашка в полоску, галстук-бабочка в

крапинку и тёмный костюм. Заметив, куда я смотрю, он сказал: «Я играю, Карадок. Впервые в жизни играю и проигрываю, а ведь такого прежде не было. Меня начинает мучить неуверенность в себе. Я всегда был самоуверенным и рисковал очень большими суммами. И привык, знаете ли, не проигрывать много. А теперь не знаю. И не осмеливаюсь изменить привычке игратьиз страха перед удачей,перед той психологической уверенностью в выигрыше, которой я наслаждался много лет. Будем надеяться, что не происходит ничего серьёзного. Мне никогда не приходило в голову изучать игру как науку, потому что я верил в удачу, но в последнее время думаю, а не призвать ли мне на помощь вычислительные машины. Нет, чувствую, это было бы губительно, губительно». Он с таким чувством повторил это слово, что я даже проникся симпатией к нему и страхом. «Да и упрямый я», — проговорил он, неожиданно поднимаясь, и простился со мной; всё время, пока я шёл к пристани, он глядел мне вслед. Лодочник зажёг фонарь и запустил мотор. Обернувшись, я посмотрел поверх чернильно-чёрной воды на то место, где стоял Джулиан, и увидел едва различимую фигуру, направлявшуюся к дому. Он шёл, наклонив голову и сцепив за спиной руки. В руке у него посверкивала сигара. Не могу объяснить, что я почувствовал — какое-то странное облегчение вместе с разочарованием и сомнением и ещё уверенность в нём. Мне показалось, что он сказал бы мне больше, если бы мог — если бы знал больше. Наверно, звучит нелепо, но и самые простые вещи иногда кажутся нелепыми. Не знаю. И ещё. Он не прикоснулся к вину. До чего же похоже на него — цветок в петлице, на столе кипящая кровь.

На мгновение Карадок опустил массивную голову на грудь и как будто задумался, хотя на самом деле он смиренно улыбался — или так казалось, хотя, наверно, меня обманули новые детские контуры знакомого лица.

— Ну вот, собственно, и всё в общих чертах — так это выглядит на сегодняшний день. Кстати, я не огорчился, хотя понимаю, что подобное положение может затянуться — то есть я никогда не вернусь на фирму. В моём возрасте…

Он снова медленно вдохнул табак, после чего с открытой радостной улыбкой откинулся на спинку стула и одарил нас до тех пор неведомыми подробностями его жизни, например, из-за давешней невоздержанности он раздобрел и вынужден носить бандаж, который он именовал «soutien-Georges» [33] .

33

Неологизм по аналогии со словом «бюстгальтер»; буквально «подбрюшник» (фр.).

Потом он вдруг вернулся к главной теме:

— Можно подумать, что, не освободившись окончательно от фирмы и не вернувшись в неё, я оказался как бы в преддверии ада. Не тень и в то же время не совсем человек. — Я протянул к нему руку — и должен признаться, у меня на секунду возникла мысль, а не встретят ли мои пальцы пустоту вместо его запястья. — Пощупай у меня пульс, — попросил он.

Я попытался, но не нашёл пульс; однако плоть была настоящей.

— Полагаю, у вас нет тени, как у традиционного Doppelg"anger [34] ?

34

Двойника (нем.).

Он что-то тихо напевал и со счастливым безразличием поглядывал вокруг.

— Двадцатое число каждого месяца — день Эпикура. Я его отмечаю, не пышно, но отмечаю. Со стариной soutien-Georgesневозможно дать себе волю. Je n'ai plus des femmes mais j'ai des id'ees maitresses [35] .

Однако он не был ни недоволен, ни унижен, делая своё признание. И произнёс нараспев, отбивая пальцем по столу ритм:

Ну, уступи, приляг ко мне под бок!

Ты помнишь, для чего пришёл божок?

35

У меня больше нет женщин, но есть любовницы по духу (фр.).

Наверняка это был перевод какого-то афоризма Эпикура. Но он не остановился на этом:

Над стогом не горит звезда…

Наука держит в хлороформе

Наш дух, который иногда

Бунтует в стихотворной форме.

Он помолчал, стараясь вспомнить ещё, но не смог, что было необычно. Тогда он симулировал привычный рёв и показал на дверь.

— А вот и он, Горацио Великолепный.

И мы с удивлением и удовольствием увидели ещё одну знакомую фигуру, которая, покачиваясь, приближалась к нам. Это был Баньюбула.