Бунт афродиты. nunquam
Шрифт:
Вайбарт вызвал во мне любопытство, и я задал бы ему ещё кучу вопросов, если бы не Бенедикта, ласково взявшая меня под руку и подтолкнувшая к выходу.
Ветер был довольно ощутимый, но крепкий маленький баркас уверенно рассекал волны на скорости в пятнадцать узлов. В крошечной, но уютной каюте с великолепными кожаными креслами нас поджидал похожий на насекомое человечек весь в белом, который оказался врачом Иокаса. Говорил он только по-французски и всё время задумчиво курил, медленными движениями поднося сигарету ко рту. В крючковатой ручке, напомнившей мне о богомоле, он держал белый костяной мундштук. Однако сказанное им мгновенно избавило нас от всяких мыслей об астрологии, неизбежности и прочем в этом роде. Если, конечно, гороскоп не определял развитие застарелой метастазы. Это была наша давняя приятельница, современная кара. Но всё же доктор сказал:
— Иокас ослабел, но он храбро держится, хотя знает правду. У него там жуть что творится, надо бы убрать. Он ведь выгнал большинство слуг, зато впустил своих птиц. C'est g^e nant [91]
Всю дорогу мы молчали. Б. не сводила глаз со своих ногтей. Карадок успокаивал себя тем, что время от времени тяжело вздыхал. Маленький доктор посматривал на нас, курил и размышлял. Казалось, мы добирались целую вечность. Наконец баркас вошёл в стоячую воду, затормозил, и мы плавно приблизились к тёмной пристани, на которой появилась фигура из прошлой жизни — старый евнух, которого я помнил со времени моего первого визита; высоко над головой он держал фонарь и, ещё не видя, по-арабски приветствовал нас. Рот, лоб и плечо, рот, лоб и плечо. Когда же мы ступили на берег, он ничем не показал, что узнал нас — возможно, потому что Бенедикта обернула голову шарфом. Меня-то уж он точно не узнал. Во влажной тьме мы шли по берегу, слушая беспокойные всхлипывания воды под деревянным пирсом. На меня вдруг напала острая тоска, не знаю почему. Было ясно, что всё тут разрушается, возвращается на круги своя — но почему это было ясно, когда вокруг стояла непроглядная темень, этого я не понимал. Наверное, несколько коротких фраз доктора подготовили нас к чему-то подобному. Во всяком случае, оставив вещи, мы последовали за мажордомом с его шипящей белой лампой, доктор шёл впереди. Тропинки были обозначены маленькими керосиновыми лампами, которые гасли одна за другой под напором ветра; света от них было немного, но они служили ориентирами. Рядом с тропинкой лежали вывернутые с корнем деревья, росли ползучие растения, кусты, а один раз из темноты появились голодного вида дворняжки, принюхались и исчезли. Мне припомнились охотничьи собаки с блестящей шерстью, которыми когда-то гордился Иокас; они бы разорвали этих дворняжек или утопили в море.
91
Затруднительно (фр.).
Наверняка ощущение заброшенности было плодом моего воображения, ведь мы тогда почти ничего не видели, пока не приблизились к кипарисам и беседкам. В это время евнух высоким тихим кудахтающим голосом говорил с врачом; оказывается, когда-то отлично продуманная система электрического освещения испортилась из-за сломавшегося генератора, но никому и в голову не пришло заняться его починкой. Он недовольно качал большой лысой головой.
— Сами увидите, — сказал доктор.
В двух виллах с разбитыми окнами и усыпанными звёздами зеркалами света было больше — но и запах керосина стоял повсюду. На каменных полах валялись куриные кости и невыметенные перья. Нас спросили, не хотим ли мы сначала поужинать — в старом салоне на неряшливом столе с грязной скатертью (из лучшего ирландского полотна) стояли закапанные воском подсвечники, да в алебастровой вазе лежала гроздь искусственного винограда. Вонь керосина смешивалась с птичьей вонью. На стенах зияли трещины. Двери скрипели и стонали — на них осела морская соль. В углу ласточка свила гнездо.
Однако наш путь лежал к Иокасу, а он, по всей видимости, полностью переселился в старую невысокую башню — в восточной части того, что прежде было ближайшим к морю фортом с высокой башней в центре. В прежние времена он любил бывать тут, смотреть в большую морскую подзорную трубу, установленную на треножнике. Сидя в шезлонге и отрываясь лишь для того, чтобы перехватить пару оливок, Иокас мог сутками следить за передвижениями кораблей в заливе, от которого его отделял обрушившийся парапет, построенный вдоль моря, да такая же лестница, и их Бенедикта ещё в детстве окрестила «стенами Эльсинора».
По этим камням мы шли гуськом. Я слышал скрип собственных резиновых подошв. То и дело попадались лимонно-жёлтые ящерицы, мгновенно исчезавшие из поля зрения — они всегда появляются первыми, стоит проглянуть весеннему солнышку. Однако подъём оказался крутым. Пахло тимьяном. Наконец мы пересекли огороженный стеной двор, что расположился на берегу родника, прятавшегося за высоким чертополохом, потом поднялись на балкон и открыли тяжёлую дверь.
Комната, которую выбрал для себя Иокас, была никак не меньше средней церкви; да и потолки в ней были такие, что верхняя мгла по отношению к освещённому пространству производила впечатление целого неба. Казалось, на чёрной, украшенной насечкой выси вот-вот появятся звёзды. Можно было вообразить и пещеру разбойников из старой сказки. В углу ярко горели колючки. Свечи и маленькие керосиновые лампы освещали помещение, в котором двигались, работая, мужчины и мальчики. Стоп. Мы стояли на пороге и смотрели в глубь пещеры, заполненной беспокойными тенями, как будто чего-то ждали или побаивались. Момент был неподходящий. Чудовищных размеров викторианскую сидячую ванну заполнял кипящей водой маленький мальчик, тогда как ещё две тени несли к ней, подняв с кровати, съёжившегося человека — напоминавшего,
Инстинктивно мы подались назад, не желая врываться незваными, но белая фигура весело помахала нам и закричала:
— Наконец-то приехали. Отлично.
Его тон, его выражение лица мгновенно всё изменили на, так сказать, прямо противоположное, похожее на дружескую потасовку в мальчишеской спальне, которая могла закончиться сражением на подушках. И всё же он был съёжившимся, поблекшим, ягодицы и ляжки потеряли упругость. На лице всё ещё сиял свет разума, и маленькие золотые пломбы в зубах сверкали, когда он открывал рот в улыбке.
— Не уходите, — попросил он. — Меня скоро вымоют.
Две ничего не выражавшие фигуры, которые несли белую лягушку, с осторожностью опустили свою ношу в ванну. Иокас вздохнул, чувствуя, как вода поднимается выше поясницы. Откинув голову на высокий подголовник, он протянул нам бледную руку. В этом жесте была светлая и трогательная простота; его беззащитность обезоруживала так же, как улыбка.
Великолепная шевелюра, заметно тронутая сединой, была небрежно зачёсана назад и доходила почти до плеч. Бенедикта опустилась на колени, чтобы поцеловать его в щёку, потом повернула голову и приказала привести в порядок постель, пока мы с Карадоком стояли рядом и смотрели на него сверху вниз. Слуги ритмично и нежно тёрли тело Иокаса.
— Отлично устроился, — грубовато произнёс Карадок, скрывая за своей обычной резкостью любовь и страх. Доктор делал профессиональные пассы над бутылками и мисками на одном из длинных белых, столов в углу. Там была целая куча ложек и вилок, тарелок с остатками еды, кусков мяса для птиц. Птицы! Они тоже были виноваты в тяжёлой вони, стоявшей в комнате со сводчатыми потолками. Как своеобразный трофей, они выстроились, совершенно незаметные, в ряд возле дальней стены, в самом тёмном углу, но зато было отлично слышно позвякивание колокольчиков, стоило им пошевелиться или вздохнуть. Всё, что было в комнате, принадлежало Иокасу, но было как будто само по себе, не объединённое в нечто единое, вне контекста. Немного сюрреалистически выглядел старый патефон с пластинками (Иокас любил военные марши и собрал довольно приличную коллекцию). Высокий шкаф стоял с распахнутыми дверцами. В нём висело несколько вещей, однако большая часть расположилась на другой стене прямо на гвоздях. Феска, войлочная шляпа, бинокль. Старая пишущая машинка стояла на полу рядом с вонючим ночным горшком. Болотные сапоги. Два просиженных кресла того стиля, который называется вольтеровским, соседствовали с кроватью, разделённые узким рваным ковриком. Всё тут казалось случайным, как бы понатасканным впопыхах.
Наконец с мытьём было покончено, и Иокаса со всеми предосторожностями подняли из ванны, что он позволил, улыбаясь, с тем же выражением усталой невинности и очаровательного бесстыдства. Его положили на один из белых столов, чтобы вытереть — и я мгновенно вспомнил белые «холодильные столы» бальзамировщиков. Иокас зашипел от удовольствия при первом же жёстком прикосновении полотенец и шёпотом попросил слуг тереть сильнее, потом ещё сильнее, как лошадь, пока наконец его бледная кожа немножко не порозовела. Достав старомодную ночную рубашку, мужчины натянули её на него через голову. Наступила очередь врача: сначала клизма, потом несколько инъекций. Рассеянно насвистывая что-то нежное, маленький человечек работал со своим пациентом. На лице Иокаса сменялись новые и очень привлекательные выражения — у него появился совершенно другой репертуар, вне всяких сомнений, в результате его болезни и тех размышлений, которые она породила. Интересно, как часто он думает о смерти?
Но едва его переложили на кровать, Иокас, опершись на взбитые подушки, как император под византийским покрывалом, немедленно превратился в прежнего Иокаса. Я хочу сказать, никому бы в голову не пришло, что он болен. По-детски доверчиво ухватившись за руку Бенедикты, он проговорил, в отличие от прежнего, спокойно и с улыбкой:
— Я просто хотел уйти, — и, когда он сказал это, я понял, что он решил умереть в освящённой веками восточной традиции.
Здесь смерть имеет церемониальное значение и форму; на Востоке назначалось время, чтобы собрать всех родственников вместе и официально покинуть их. Подать милостыню беднякам и распределить семейную собственность. Когда-то так умирали и в Англии, лет сто назад. Теперь людей бросают в землю без всяких церемоний, как преступников в негашёную известь. Иокас выбрал старый стиль. Я обратил внимание на его красные шлёпанцы (les babouches); на одном виднелось чернильное пятно. Под кроватью, словно в спешке запихнутый туда, валялся кусок железной дороги с сошедшим с рельсов поездом. В дальнем углу под окном нашёл себе место огромный и красиво разрисованный воздушный змей с длинным хвостом. Ну конечно! Почему бы не лежать в постели и не запускать змея через окно?