Бунт афродиты. nunquam
Шрифт:
Маленькую виллу в лесу ненавязчиво — для случайного прохожего — огораживал высокий забор из проволоки с воротами. Вилла была очень симпатичной и располагалась в глубоком лесу. В саду росли дикие полевые и садовые, приручённые человеком цветы; подальше бежал ручей, а вблизи рос яблоневый сад. Здесь было красивее и удобнее, чем в лесном доме, в котором жил я сам с Бенедиктой. Внутри элегантного строения Хенникер собрала все вещи (их было на удивление мало для такой богатой женщины) старшей Иоланты; расположила их в привычных местах, чтобы укрепить память Иоланты и заодно, возможно, дать ей (полжизни проведшей на чемоданах) понять, что здесь всего лишь декорации для нового фильма или что-то в этом роде. Прелестный, мирный домик. Камин сверкал огнём в столовой,
95
Безделушки (фp.).
Маршан всё тщательно просчитал. Мы аккуратно развернули парашютный шёлк и надели на нашу Иоланту голубую шёлковую рубашку, пока Хенникер длинными движениями расчёсывала ей волосы (а она блаженно вздыхала). Потом мы отнесли её в кровать. Иоланта с удовольствием вдохнула своим новеньким носиком аромат свежих простыней. Лёгкий аромат источали также пахучие палочки [96] , горевшие в маленькой китайской вазе. Время пошло; нам больше ничего не оставалось, как ждать. Маршан склонился над своими часами, как сумасшедшая гадалка над магическим кристаллом, молча шевелил губами, ведя счёт времени, и широко улыбался. «Минута», — прошептал он. И тут, с удовольствием выдохнув долгое «Аххх», леди проснулась; два глаза, с которыми никакой камень не сравнился бы в голубизне, сначала обследовали чистый белый потолок, потом их взгляд медленно переместился на наши лица; засветился, узнав нас, и одновременно на лице появилась озорная улыбка, но такая нежная, словно была обращена к одному-единственному человеку, даже когда она изображала её на экране. Хрипловатый, но мелодичный голос произнёс:
96
Китайские палочки, которые зажигают в китайских храмах.
— Уже всё? Значит, я опять тут?
Обратив свой вопрос к Маршану, она высвободила изящную ручку с длинными пальчиками, коснулась, нежно пожала мою руку и, давая понять, что узнала меня, прошептала по-гречески:
— Привет, Феликс.
Маршан неуклюже приседал и быстрыми движениями наклонял голову, по-своему представляя утвердительные китайские жесты, и жал мне руки, поздравляя себя с победой — живой, дышащей, научной победой с фарфорово-голубыми глазами и алым, если приглядеться, хищным ртом.
— Ну вот и всё, — произнёс он. — Это успех; но вы должны немножко отдохнуть, и даже не немножко.
Она зевнула с естественностью кошки и прошептала:
— Феликс, я прекрасно себя чувствую. Можно мне в туалет, доктор?
До сих пор она не замечала бледную Хенникер, но теперь, отвернув простыню, словно собираясь подняться, увидела её и удивлённо, по-птичьи вскрикнула:
— Это вы — вот не ожидала!
Странным образом, но их объятие свело на нет волнение и страх пожилой женщины. Наверно, ощущение правдоподобия, реальности плоти и крови, жестов освободило Хенникер от нежелательных, но естественных эмоций — не знаю. Но в одну секунду она перестала бояться.
— Я провожу вас, — с этими словами она отправилась вместе с Иолантой в ванную комнату, где долго гладила
— Правда, всё кончилось? — спросила она Хенникер. — Вы точно знаете?
Торжественно поклявшись в этом, Хенникер проводила Иоланту обратно, взбила подушки и пригладила простыню жёсткой старческой ладонью. Кстати, Иоланта больше не дрожала. Маршан, который только и делал, что крутил стетоскоп в руке, в роли доктора выступал на редкость скверно.
— Что ж, — проговорил он. — Это большой успех.
Иоланта обратила на него свою улыбку и выразила благодарность, взяв его руку в свои.
— Большое спасибо! — торжественно сказала она. — Я уже было совсем попрощалась с жизнью.
Мы не могли отвести от неё глаз, поражённые тем, что сумели сотворить, и уже усомнившиеся в том, что она будет продолжать грандиозный спектакль дублёрши, если так быстро выучила трудную роль. Мне было легко понять неловкость Маршана, его желание поскорее сбежать. Это было похоже на первые уколы любви — когда, как ни странно, хочется быть подальше, наедине с самим собой, чтобы подумать о своей любви. Вот только его любовь была научной — единственная разница. Кукла работала! Иоланта сонно проговорила:
— Когда просыпаешься после анестезии, то как будто с лёгким ударом оказываешься посреди своего сознания — это похоже на прелестные полёты во сне, которые бывают в детстве.
Маршан переступал с ноги на ногу. Наконец он, пообещав заглянуть утром, ушёл.
— Хенни, — позвала Ио, откровенно зевая, — можно мне немножко поесть? Совсем немножко, скажем, варёное яичко?
— Конечно, дорогая.
Хенникер отправилась на кухню, оставив нас весело разглядывать друг друга, да, весело и нежно.
— Мне надо посмотреть, — наконец сказала она, — что они сделали с моими грудями — ведь как раз это всерьёз беспокоило меня и чуть не отправило на тот свет, как мне кажется.
Лёгким быстрым движением она соскочила с кровати и повернулась ко мне спиной, чтобы я помог ей снять ночную рубашку. Голая, она прошла через всю комнату к большому зеркалу. У неё вырвался негромкий возглас облегчения, когда она увидала прелестные новенькие груди, которыми её снабдили доктора, когда она взяла свои груди в ладони, по-попугаичьи склонив голову набок. Потом она подалась вперёд и внимательно заглянула в свои глаза, словно оценивая себя; после этого, вздохнув, повернулась ко мне, похожая на обнажённую зарю, обняла меня и собралась крепко поцеловать в губы. Это был известный мне любящий поцелуй Ио, невыносимо реальный, однако совершенно лишённый эротики. Это был поцелуй сестры и брата, а не любовницы и любовника, тем не менее я был взволнован возможностью обнять её, прикоснуться к её гладкой коже, погладить перламутровые ляжки моей милой, ибо не меньше любого скульптора был горд тем, что явил миру такую красоту. Хихикнув и вновь накинув на себя ночную рубашку, она вернулась в постель.
— Ты такой серьёзный, — проговорила она. — Всё тот же Феликс, слава тебе господи. А как Бенедикта? — спросила она, слегка нахмурившись от напряжения, словно пыталась представить её лицо.
— Счастлива наконец, — ответил я. — И я тоже. Всё изменилось.
Она окинула меня быстрым и несколько насмешливым взглядом, словно была в сомнении, то ли я иронизирую, то ли дурачу её. А затем сказала:
— Значит, это правда. Я рада. У тебя уже давно никого не было.
Вернулась Хенникер с подносом на высоких ножках, на котором были вареное яйцо, пара кусочков хлеба, масло и стакан молока. Я наблюдал с волнением, потому что всё это она должна была съесть и выпить только в своём воображении; тарелка, стакан покажутся ей пустыми, хотя она всего лишь устроит небольшой беспорядок на подносе. В идеале рефлекторные движения руки ко рту должны удовлетворить её ощущение, будто она участвовала в привычном ритуале; нельзя было отказывать ей в этом. (Мне вспомнились долгие воображаемые трапезы Рэкстроу в «Паульхаусе».) Покончив со спектаклем, Иоланта откинулась на подушки, отодвинула поднос и вытерла губы.