Бунт на корабле или повесть о давнем лете

Артамонов Сергей Федорович

— Когда вы деревенских тренировать будете? — спросил я, и он даже удивился, потом усмехнулся. Но спрашивать ничего не стал. А жаль — мне очень хотелось, чтобы он спросил: откуда я знаю и многие ли, кроме меня, знают?

Я бы ему ответил:

«Нет, Спартак, больше никто. И я-то, уж точно, не про-треплюсь никому! Потому что я не такой, Спартак».

Однако, к сожалению, не понадобилось мне говорить всё это, он у меня ничего не спросил.

Назавтра я к нему подошёл, как мне было сказано. Подошёл, ожидая подробных расспросов и сам готовый долго и обстоятельно рассказывать, а всё опять-таки получилось иначе. Спартак поглядел

на меня в упор, так, что я смутился, и снова очень серьёзно, просто и коротко спросил:

— В мой отряд хочешь? Я скажу, и переведут тебя… Я разговаривал с Полиной, она против не будет.

— Пускай сначала они с Герой галстук на меня наденут… При всех! — сказал я то самое, о чём минуту назад как будто и не думал вовсе. Но сказал и тут же сообразил, что это правильно, это главное.

— Угу, — буркнул Спартак, снова внимательно меня разглядывая. Он даже на шаг отступил для этого в сторону, потом постучал костяшками пальцев по дереву — это мы с ним стояли возле кладовки, где хранились всякие физкультурные принадлежности…

— Гера ваш вот! — И снова Спартак постучал по стене. — С ним не договориться. Ладно, я ещё с начальником потолкую, но ты сам пока не бузи. Кому это надо? Ты ведь не скандалист, верно?

— Я не скандалист, нет… Но ведь это же стыдно — в другой отряд переходить, они же подумают, что я струсил… Вы бы перешли разве?

— А что, может, и перешёл бы… Щелчки-то тебе не нравятся, а? Я же знаю.

— Пусть он перестанет щёлкаться! Я и не даюсь ему никогда!

— Видишь ли, он думает, что это очень остроумно и смешно, эти его шелбаны… Ну так пойдёшь к нам? Мы тебя на ворота поставим. Хочешь?

— Хочу. Только…

— Что?

— Как-то это всё не очень… Я не знаю, Спартак…

— А терпенье у тебя ещё есть?

— Есть…

— Хорошо, тогда подожди немножко. Ну? — И Спартак улыбнулся мне. А я ему. И он мне пожал руку.

29

Возле реки в кустах ивняка, растущих прямо из воды и низко нависающих над рекой, у меня шалаш. Попасть сюда можно лишь бродом, войдя в воду и обогнув большую корягу. А с берега в моё местечко не продерёшься. Это я нарочно тут устроился, чтобы никто мне не мог навредить. У меня в шалаше удочка. Нитку с крючком, грузилом и поплавком привёз я из Москвы, а удилище тут срезал. Ловлю на хлеб, на мух, на кузнечиков. Даже выучился печь на угольях пескариков. Надо их нанизать на прутик, обвалять в соли и смотреть, чтобы не сгорели. Соль и спички я храню тут же на высоком пеньке. От дождя накрываю их пустой жестянкой, а на неё камень кладу, чтобы ветром не скинуло и чтобы звери не тронули.

Сижу я в шалашике, и никто меня не видит, а я рыбу ловлю, и ловится иногда, честное слово! А ещё живёт в ветвях моего сквозного дома совсем маленькая, коричневого цвета птичка. Тут у неё гнездо и трое птенцов. Меня все они не боятся — привыкли уже, да и ничего я им плохого не делаю. Наоборот, я этой птичке хлеб даю. Ей самой поесть некогда — она троих должна выкармливать. Самца, я думаю, убил кто-нибудь: или звери вроде кошек, или люди. И она одна за троих хлопочет и мается.

Птенцы у моей птички были удивительно прожорливые, хуже нашего Геры, то есть ну никогда сыты не бывают. Как увидят её с мухой в клюве, или с червяком, или с гусеницей — сразу все разевают до отказа рты и давай пищать, верещать. И толкаются, и барахтаются

в гнезде.

Что она ни наловит, всё им! А им всё мало, такие жадные. Правда, и росли они здорово быстро: недели через две, кажется, выросли, стали птицами и улетели. Но пока росли они, я ихнюю мать почти каждый день подкармливал, чтобы ей самой не обессилеть. И она из-за меня так почти совсем на себя времени не тратила. Поклюёт мой хлеб, чирикнет что-то, клюв о землю потрёт, почистит и опять полетела куда-то за червячками, за мошками и букашками…

Как всегда, тайком, со всеми предосторожностями, чтобы никто не узнал, где у меня тут лаз, я забрался к себе в шалаш, покрошил птичке хлеба, на птенцов поглядел — сильно ли они за ночь выросли. А потом — ух ты, что я увидел!

Даже глазам я своим не хотел поверить. Это как в кино было. Сижу я в своём кусте и смотрю, а прямо на меня бегут через речку вброд настоящие солдаты с автоматами наизготовку. Выскочили они из кустов на той стороне реки, попрыгали в воду и — ура, ура!

Одни плывут, держа оружие над головами, другие по грудь в воде переходят реку пешком, а третьи вот уже здесь, на моём берегу, и ползут по-пластунски, и лёжа быстро окапываются маленькими острыми лопатками, занимая позицию для обороны.

Совсем около меня влез в куст один пожилой и седой уже солдат. Наверно, ему лет тридцать целых, Прилёг, автомат выставил в сторону нашего лагеря и не подозревает даже, что я его вижу и рядом сижу…

Тогда, а было всё это вскоре после войны, ещё не успели отпустить из армии всех старых солдат, вот и мой, этот, тоже, видно, последние дни дослуживал вместе с молодыми, или же он остался на сверхсрочную службу…

Долетела, повторяемая разными голосами, команда:

— Отбой! Роте отдыхать. Пе-ре-ку-у-у-у-ур…

Тут же и там и сям над кустами поплыли голубоватые и беловатые дымки. Повсюду закряхтели люди, стаскивающие с себя тяжёлые промокшие сапоги и липкую мокрую одежду. Слышно стало, как падают в воду тугие тела, как бьют по воде сильные руки. И смеялись, и фыркали, и пели в реке солдаты, смывая пыль, пот, жару. Весело было их видеть и интересно.

А мой в воду не полез.

Снял мешок, скатку шинельную и гимнастёрку. Разулся и закурить было собрался, да передумал и вдруг сказал негромко:

— Эй! Да не таись ты, давно я уже тебя раскумекал… Ты, будь друг, слазай в воду, фляжку мне зачерпни. Попью, пока они всю воду не взбаламутили…

Я растерялся так, что и слов не нашёл. Потом уже, вернувшись с водой, спросил у него:

— А вы, дядь, разведчик, да?

— Конечно. — И он закурил. — Садись ближе! Замаскировался ты, могу сказать, неплохо, но учти: спрятаться-то можно и никто тебя не заметит. Одна тут загвоздка: сам ты себя выдаёшь. Кто притаился, так обязательно он о себе забывает, всё внимание на противника. Сопел ты очень, понятно?

— Понятно…

— Птичка твоя?

— Моя…

— Это, брат, чижик. Самая весёлая птичка… Ладно, я тут вздремну минут пять, а ты посиди тихонько. А после поговорим, если хочешь… Ты куришь или как?

— Нет, я ещё не курю…

— Ну и правильно, если не врёшь. Ладно. Я сплю. Так он сказал и действительно через миг уже спал, будто нажал у себя где-то на сонную кнопку пальцем, и всё! Удивительно это было: лёг и уснул, и тут же лицо его расправилось, успокоилось и так необыкновенно подобрело, что сделался он похож на бабушку…