Бунт на продажу. Как контркультура создает новую культуру потребления
Шрифт:
Сколько можно подрывать систему «без эффекта», прежде чем возникнет логичное сомнение в средствах подрывной деятельности? Безумство — это делать снова и снова то, что дает результат, противоположный ожидаемому, и совсем уж полное сумасшествие — думать, будто любые проявления радикализма такого рода способны разрушить систему. Сколько еще десятилетий потребуется, прежде чем мы поймем, что монахини, произносящие слово fuck, не имеют отношения к радикализму, а способны лишь рассмешить?
Вот краткий перечень вещей, которые в течение последних 50 лет считались экстремальными средствами, подрывающими систему: курение, длинные волосы у мужчин, короткие — у женщин, бороды, мини-юбки, бикини, героин, джаз, рок, панк-рок, рэгги, рэп, татуировки, волосы под мышками, граффити, серфинг,
Бунтари контркультуры стали похожи на пророков, которые предвещают конец и вынуждены постоянно переносить его срок на более позднее время: сроки проходят один за другим, но ничего не случается. Каждый раз, когда новый символ бунта становится кооптированным системой, бунтари контркультуры вынуждены идти дальше, чтобы доказать свою альтернативность, отмежеваться от презираемых масс. Панки начали с ношения многочисленных колец в ушах. Когда это стало слишком распространенным, они перешли к протыканию носа, затем бровей, языка и пупка. Когда это стали делать школьницы, бунтари переключились на «первобытные» стили — например, используя балинезийские ушные блоки и ампалланг.
Здесь можно увидеть тенденцию к саморадикализации, что в высшей степени характерно для контркультурных движений. Основная проблема заключается в том, что бунт против эстетических норм на самом деле не имеет подрывного характера. Имеют люди пирсинг или татуировки, какую одежду они носят, какую музыку слушают — с точки зрения капиталистической системы это просто не имеет значения. Корпорации, как правило, сохраняют нейтральную позицию, когда речь заходит о серых фланелевых костюмах и байкерских куртках. Неважно, что представляет собой стиль, — всегда найдутся продавцы, которые будут наперебой предлагать свои образцы этого стиля. И любой успешный бунтарский стиль — по той причине, что он делает людей отличными от большинства, — автоматически привлечет подражателей. Поскольку никакого реального подрыва системы нет, ничто не удерживает людей от следования такому же стилю. Любой человек может сделать себе пирсинг или отрастить длинные волосы. Поэтому все, что считается альтернативным или классным, неизбежно перейдет в мейнстрим.
Это создает для бунтаря проблему. Значимость элементов одежды, некогда служивших знаками отличия, размывается. Из-за этого у него остается два выхода: смириться с неизбежностью и слиться с массами или продолжать сопротивление, находя новые, более экстремальные стили, которые еще не привлекли толпу подражателей и поэтому могут служить знаками отличия от толпы. В конечном счете, бунтари ищут некооптируемую субкультуру. Подобно картежнику из известной песни Леонарда Коэна, мечтающему о таком сильном козыре, чтобы больше ему не нужно было играть в карты, бунтари контркультуры ищут такой путь, по которому больше никто не пойдет, такие экстремальные взгляды, которые никто никогда не станет поддерживать. Проблема в том, что если подражатели начинают терять интерес к копируемому явлению, значит, появляются довольно веские причины этого. Возьмем, например, музыку. Каждый хочет слушать легендарные андеграундные группы. Как сокрушается Хэл Недзвецки в своем объемистом труде на эту тему, «все мы хотим освободиться от пут телевидения, фастфуда, расфасованных закусок и типовой одежды». Однако «в посредственном мире хит-парадов дерьмузыки, в нашей вселенной, лопающейся от вещей Made in Taiwan, слишком мало места для личности, не желающей ограничиваться ролью покупателя». И вот мы наносим ответный удар по тирании машины, ища средства для творческого самовыражения, сражаясь против «косной, одержимой наживой рыночной экономики, стремящейся превратить всякое творчество в безделушку, выкатывающуюся со сборочной линии».
Чего не замечает Недзвецки, так это того, что мы все, возможно, хотели бы бунтовать таким образом, но не можем в полном составе при этом преуспеть. Если мы все повернемся спиной к «хит-парадам дерьмузыки» и начнем слушать альтернативную
Без страха и упрека Недзвецки отправляется на поиски Священного Грааля альтернативной музыки — такого звучания, которое не может быть ассимилировано. Он его обретает, по крайней мере, временно — в форме группы из Торонто под названием Braino. Эти музыканты, с их приглушенным протестующим воплем, скорбной элегией, выражающей внутреннее отчаяние, становятся героями его повествования. Он с явным удовлетворением описывает выступление этой группы на концерте-презентации ее альбома, когда их «взрывы стаккато нервировали и обращали в бегство треплющих языком позеров и вызывали страх у неподготовленной публики».
Впрочем, читая между строк, мы можем узнать некоторые сведения о том, почему Braino настолько некооптируемы. Быстро становится ясно, что группа никогда не окажется в мейнстриме, потому что она просто дрянная. Их музыку невозможно слушать. Об этом Недзвецки по секрету сообщает нам в конце повествования, описывая звучание Braino как «неуклюжее и странное смешение авангардного джаза, рока, панка, музыки для кино и хорового пения «барбершоп». Звучит мрачновато. Далее он пишет, что Braino создают «громкий, беспорядочный, мучительный шум». Позже он просто признается: «Это раздражающая музыка. Так и хочется уйти из клуба». Итак, все понятно. В попытках избежать тирании массового общества бунтарь оказывается в полупустом баре, слушая музыку, о которой он сам отзывается как о раздражающей, но ощущает себя выше находящихся рядом позеров. (Присутствие пораженных позеров в рассказе Недзвецки очень важно. Наличие вкуса означает отмежевание от кого-то — отделение «нас», т. е. посвященных, от «них» — тех, кто служит объектом презрения.)
Самое прискорбное в положении Недзвецки — он не признает, что все это уже было. Поистине ультраальтернативный альбом уже был выпущен в 1975 году Лу Ридом и назывался Metal Machine Music. Это был двойной альбом, состоящий из совершенно непереносимого для ушей гитарного фидбека и белых шумов (в качестве финального раздражающего штриха сторона В второй пластинки альбома имела в конце замкнутую канавку, так что последние звуки повторялись безостановочно, пока иглу не убирали с пластинки). Большинство людей, купивших этот альбом, потребовали свои деньги назад, и он по сей день возглавляет списки как худший альбом всех времен. Тем не менее имеется элитная группа критиков и меломанов, которые восхищаются этой работой, находя ее «гипнотической», говоря о том, что «рябь кипящей, клокочущей энергии непрерывно колышется над едва слышными тремоло и дрожащими ручейками из расплавившихся гитарных струн», а также (что, видимо, более честно), что «такую музыку нужно суметь распробовать».
Если вам действительно нужна альтернативная музыка, то пожалуйста. Остальное — лишь легкомысленное развлечение для ушей.
Рассмотрев все эти тенденции контркультуры, пожалуй, легче понять, как человек может оказаться в лесу, в хижине без электричества. Большая часть мер, подаваемых как антиконсюмеристские, бесполезна. Нередко они приводят к обратному результату, способствуя конкурентному потреблению. Это хорошо видно на примере хлебопекарной промышленности. В 1960-х многие начали сами печь хлеб в знак протеста против приевшегося однообразия хлебного бренда Wander. Однако на протяжении всей истории люди ходили за хлебом к пекарям не без причины. Самостоятельная выпечка хлеба в маленьких количествах невыгодна, дорога и длительна (не говоря уж о вреде для экологии). Другими словами, домашнее хлебопечение — это занятие, подходящее лишь для тех немногих, у кого много либо денег, либо свободного времени.