Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– Посидим перед дорогой.

– Куда же ты собрался?
– и голосом, и вопросом она была далека и безразлична к нему. Словно это он еще оставался тут, а она уходила, или уже ушла. Ему захоте­лось вернуть ее, но он подумал: а возвращаются ли из невозвратности, она в прошлом, ее прошлом, ему там нет места. Нет места монстрам там, где есть люди. И уходя - надо уходить.

– Тебе будет лучше без меня, я знаю. Прости и забудь все доброе и плохое.

– Как можно забыть доброе?

– Если насильно, добро хуже зла...

– Я устала...

– Вот и отдохнешь.

– Как ты можешь забыть, предать все то хорошее, что было между нами?

– Я буду помнить.

– Мне не нужна твоя память.

– Я тоже не нужен. Это страшно каждую минуту ду­мать: нужен - не нужен. Обнимать пустоту. Пусть, если уж пусто, так

до конца...

Он почувствовал, что их прощание похоже на разговор двух глухонемых в пустыне. За ним не было боли, она ушла в песок, в Лету, разделительно пролегшую между ними. Сколько они говорили, она ни разу не переменила позы, как была, так и осталась неподвижно лежащей в постели. И этому можно было только восхищаться.

Он уже стоял у двери, но никак не мог отыскать ключ. Столько одежек, столько карманов, и в каждом не то: деньги, спички, сигареты, залежалая ветошь каких-то клочков бумаги. Перебирая этот хлам и не­нужность некогда дорогих мелочей, он краем глаза зорко осматривал просторы хором, уготованные им для прощения казенной гостиничной радушностью: гип­совую под мрамор лепнину карнизов, громоздкую замкнутость шкафов и тумбочек, прозрачную легкость стаканов и фужеров, бельмастое око телевизора, те же приостывшие на солнцепеке сосны Шишкина. Но на чем бы ни останавливался взгляд, он все время воз­вращал его к жене. Держал ее в глазах и тогда, когда отыскался ключ, сам не зная, почему, медлил. Между тем она наконец вышла из летаргического сна, села на кровати. Мгновение раздумывала, он видел это. Более того, знал, о чем она думает. Совсем не о том, что сию минуту должно свершиться, похоже, что для нее это уже свершилось.

А думала она о том, как проснется одна в номере на двоих. Напротив смятая пустая постель. И это уже навсегда. А ведь до отходящего домой поезда надо прожить день. День на виду у всех, кто приехал вместе с ними, под перекрестием взглядов и вопросов: где он, куда девался, в полночь был, к утру исчез. Как может она не знать.

Только это, наверное, и помешало ей отпустить его. Безмолвно она сорвалась с кровати и выхватила из его рук ключ. Справедливости ради, надо сказать, что он особо и не мешал ей сделать это. Потому что и в себе ощутил стремление к компромиссу, надежду, что эта ночь не пройдет бесследно. Не зря же оба они исходи­ли на немой крик в прошлое и будущее. Затерянные в бесконечной ночи в этом чужом многомиллионном городе, в этом временном пристанище с проинвента­ризованными кроватями, клеймеными простынями. Они выйдут поутру из него обновленными, как обнов­ляет людей тюрьма. Все у них будет по-новому, по-иному.

Обман. Самообман. И вечное неосознанное желание и стремление еще раз сладко самообмануться. Может, именно в ту ночь он окончательно потерял все. Задуман­ный, но не свершенный уход лишил его мужества. Он осознал это утром, когда ткнулся в дверь ключом, а она оказалсь незамкнутой.

"Который же теперь час?" - невольно подумал он. Предчувствие близкого рассвета отворотило его взгляд, направленный вглубь самого себя. Постепенно он на­чал различать стены в обойных цветках, выбеленный сереньким предрассветным молоком потолок, по ко­торому, скорее всего, растекся как обычно по свету по­кидающий его монстр. Но полное зрение еще не вер­нулось к нему. Он видел все вокруг как сквозь белесые клочья тумана. Из этого тумана средневековыми рыца­рями начали выплывать расставленные по всему каби­нету кульманы. Шеренги и ряды дон-кихотов прори­совывались на фоне белеющих, как истрепанные одеж­ды, исчерченных и девственных листов ватмана. Он подошел к одному из этих кульманов, тронул холод­ную мертвую его длань. На миг почувствовал, что она ожила, ответила на его рукопожатие, вскрикнула даже. "Вот уже начались и звуковые галлюцинации", - по­думал он, отступая. Но крик не смолк, тугой волной бил в откупоренные уши. Крик не здешний, не каби­нетный, проникающий откуда-то извне. Он ринулся к окну, увидел перед собой свинцово-мертвое око прудовой воды. И все понял. Крик этот не стишается уже вторые сутки. Взвился он, как невероятной силы ни­зовой ветер, еще позавчера. Стоном, молитвой и плачем понесся по земле, будто застонала сама земля, и стонала, и стенала всю эту ноченьку.

Стонала и стенала вместе с ним. Вот почему он и приглох на ночь. Своей, быть может, надуманной болью за­бил боль истинную. Своим стоном заглушил стон зем­ной. А несли его и множили лягушки, И, наверно, не только лягушки. Все твари земные,

что воспряли от зим­ней спячки с пробуждением земли. Она их породила, извергла из своего чрева вместе с теком ручьев. Они по­обсохли на солнце и пошли в весну продолжаться. В прогрев прудовой воды поскакали лягушки разной ма­сти и всех возрастов, которые уже и еще этому покор­ны. А вода была очень теплая. Здесь ее подогревали за­водские стоки. И лягушки едва ли не со всего света шли как в Мекку в оазис вселенской любви: старческо-мерзкие и девически прекрасные, прокаженно-бородавчатые и гладкокожие, макияжно раскрашенные и нежно однотонные, изумрудно-зеленые, аспидно-черные, пе­пельно-серые, лимонно-желтые, благородно голубые и просто серо-буро-малиновые. И пруд, замарашка, смердючка городская, в одно утро вспыхнул, изукрасился всеми цветами радуги. В нем правилась огромная, одна на весь мир жабья свадьба, безобразно разгульная и та­кая же прекрасная в своей безоглядной откровенности и истовости.

Органно звучали хоры услажденных певуний. Со­шлись, слились в один оркестр рокеры и металлисты, и поклонники кантри. Нежной замшей раздувались гор­ловые меха деревенских гармонистов. И с самого, каза­лось, неба, его необъятной сини, ковкой желтизны сол­нца лилась цветомузыка, световыми сполохами-объяти­ями охватывая жемчужно мерцающие в воде гирлянды икры, животворя ее.

Но этот праздник любви и животворения длился один лишь день. Ночью на заводе или случилась авария, или просто чья-то рука до утра открыла задвижку сточной воды. И в пруд широким потоком хлынул кипяток. Вот тогда и застонали прудовые воды, застенала земля. Обла­ко белесого пара, как сгусток боли, оторвалось от пруда и белым посланием отлетело в небо, к самому Господу Богу. Взбелилась и вспучилась вода в пруде. Гладь ее укрыли всплывшие кверху брюшком все одного цвета, белоногие, непристойно распластанные, настигнутые мгновением любви и смерти лягушки.

Все они сварились заживо. И вчера полный день, а сейчас уже и ночь на исходе - кричат, голосят лягушки. Их шествие к пруду после множества смертей осталось неизменным. Прибывают все новые и новые полчища земноводных. Зачем, для чего, людям, по крайней мере, ему - не понять. Быть может, спешат посмотреть на новоявленных свету мучеников и мучениц уходящего двадцатого века, отпеть их, справить тризну, или торо­пятся сюда, чтобы самим скорее да без помех заняться любовью. Быть может, любовь Третьего тысячелетия именно такой и будет. А лягушки - предвозвестники и первые жрецы и жрицы ее. Но надо сказать, в кипяток не очень они спешат. Наструнившись, сидят на берегу, как, наверно, некогда сидели наши четвероногие далекие родичи, невесело раздувают меха гуттаперчево воспален­ных гармоников, будто боль свою глотают. А она все равно неудержимо рвется из них любовной и заупокойной пес­ней. Изредка обнаруживается среди них то ли камикад­зе, то ли очень уж нетерпеливый любовник-романтик. И тогда слышится тихий всплеск воды, одновременно, слов­но сдирижированный, вскрик-стон. И только круги по воде.

И только круги по воде...

Он стоял у окна, прислонившись лбом к стеклу, и с закрытыми глазами видел эти круги. Нельзя сказать, что­бы ему было очень уж жаль лягушек. Он насмотрелся на них и изжалился вчера при свете дня. Зрелище не для сла­бонервных. Сейчас же в нем выспевала иная жалость. Была она необъятной, опять же, можно сказать, монстровой. И ее надо было задавить, пока она не задавила его. Хотя все, может, и кроется в этой задавленности. Не слишком ли ее много. Не выдавлено ли из человека уже все чело­веческое без остатка. Оставлено только живота ради, ради продления себя и подобных себе. Стал человек уходить от обезьян к себе, а пришел черт знает куда. Не есть ли это: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Он пошел и принес. Сам не поймет, что. Себя. И страшен стал себе. Совсем ведь не за тем ходил, совсем ведь не то искал.

А сколько потерь, сколько могил, крестов и костей на этом пути. Лик свой человеческий потерял, совесть вы­палил и веру утратил. А все от нетерпения, алчности до­рожной: вот найду, успокоюсь, стану вновь человеком. И душил все человеческое в себе и подобных себе - до лучших времен, до светлого будущего. До тоски вселен­ской, виноватости космической, неохватной по утрачен­ной совести, потерянной вере, преданной любви. Всему тому, что, наверно, и составляет человека, в чем его пред­писание и начало: чело века. Но он не смог придумать ничего лучшего, как стать прахом. И тем прахом своим отравить все кругом.