Бунт невостребованного праха
Шрифт:
"Накось, выкуси, Америка, наш Юрка в космосе", - бежал домой и шлепал разбитыми губами Юрка-Жорка. Будто на крыльях летел мимо заснеженного поселкового стадиончика, у ворот которого играли в футбол без мяча - мяч кто-то упер еще по осени - два бетонных футболиста. И футболисты, пригнувшись, от тяжести снежного сугроба на плечах и апрельских сосулек на носу, казалось ему, вот-вот оторвутся от своего пьедестала и взмоют в небо. И они временами будто даже взмывали вместе с ним, Жоркой, улыбчивые, чем-то похожие на Гагарина.
Но эту схожесть пристанционных каменных футболистов с Гагариным он увидел и прочувствовал позже, когда вышли газеты с портретом космонавта. А в тот вечер он сам был немного космонавтом. От могучего удара в лоб в голове его что-то сдвинулось. Он
Надолго же сохранилось другое из того вечера: будто удар могучего кулака в лоб навсегда соединил его с космонавтом. Он стал ему ближе родного брата. Одной они были с ним породы, одной породы с этим черношинельным фезеушным поселком. Мир, такой раскиданно огромный, начал стремительно суживаться. Словно люди, континенты, на которых они жили, пошли на сближение, стали брататься. Земля побраталась со звездами. Будто у всего сущего на земле объявился единый, общий корень. Из этого корня произросла и сама Земля. Земляне, а это значит, и он, Жорка-Юрка, могли похлопать Марс по плечу. Он мог надеяться, что когда-нибудь слетает на Марс. А что, возьмет и полетит, как бывший ремесленник Юрка Гагарин, чем он хуже его, чем хуже все те, кто рядом с ним. Полетит и осядет на Марсе, будет там жить и работать. Как взял и поехал в Сибирь. И ничего, живет.
Эта эйфория доступности, нетерпения, дрожь сродни, наверное, ресторанной: толкни дверь - и сразу перед тобой швейцар в ливрее, что твой генерал или адмирал, и изобилие, море разливанное после таежной бивуачной сухомятки. И все тебе услуживают, умасливают, с губ твоих желания считывают. И все тебе по плечу, все по карману. Девочки, только пальцем помани, любая станет Шахерезадой на одну ночь. Это ощущение кажущейся легкости и доступности Жар-птицы обострилось и усилилось после того, как в космосе побывала Валентина Терешкова. Странно, конечно. Юрий Гагарин, Валентина Терешкова, четверо, или сколько их там было, мудачков-героев, унесенных на барже в море и сжевавших то ли гармонь, то ли свои же сапоги - под них подгонялась собственная жизнь. Мерка снималась с чужого плеча, и по чужой фигуре суровой ниткой ладили костюм для себя, как гроб, заказанный впрок. И собственный свой день, настоящий или грядущий, укладывали в этот гроб. Вколачивали в него золотые гвозди, как позднее на БАМе за бивали в юбилейные километры золотые костыли. Веря, что в том позлащенном гробу их будущая жизнь на земле. Подлая и святая наивность. Мерзость жрецов и пророков, сулящих бессмертие в будущем при всеобщем согласии на самоубийство сегодня.
Валентина Терешкова в космосе! И от шорского улуса, где тогда возводился очередной гигант отечественной индустрии, создавалась железная жемчужина Сибири, казалось, рукой подать до любой звезды. Заскочи на первую попавшуюся горушку, слева будет ковш Большой Медведицы, справа - Марс, а внизу - их палатки
Палатки, в которых зимой было холоднее, наверное, чем в космосе. Легкие и быстрые женитьбы, такие же разводы, порою и смерти такие же, близость полного коммунизма, первая женщина-космонант - все это походило на какую-то совсем не земную фантасмагорию. Все очень близко, как собственный локоть и почти на блюдечке, голубом блюдечке гор и долин Шор-тайги. Близко, как Варька-повариха, пяти- или шестипудовая деваха откуда-то из-под Иванова, со всех сторон круглая и выпукло-крепкая, как ее поварской черпак. Вот эта Варька и дала шороху на всю тайгу. Услышав левитановское, что в космосе над ее головой и походной солдатской кухней кружит первая женщина-космонавт
Господи, чего только не летело из фанерного чемоданчика ивановской девки. Километры всевозможных полотенец и рушников, вышиванных узорами кружевных фартуков, самотканого полотна рубашек, а потом пошли неведомо чем напакованные мешочки. Некоторые из них развязались, а может, не развязались, просто прохудились, следуя за Варькой из сердца России до недр Сибири. Из мешочков тех посыпались тыквенные семечки-гарбузики и каленые лесные орешки. Потом уже, много позднее, Жорка узнал, что вся эта начинка Варькиного чемоданчика - приданое невесты, собирающейся замуж и ждущей сватов. Люб жених - она сватам семечки и орешки, а многослойные кружевные рубашки - для первой ночи. А тогда он по глупости набросился на орешки и семечки. И как же била его Варька, что половником охаживала по рукам и бокам, будто он не на орешки покусился, а на ее девичью честь. Тяжеленька была девичья рука и многими зната, хотя сама Варька слыла за девку свойскую. Но свойскую только до пояса. Дозволяла себя щупать и всевозможно лапать, даже груди выставляла в запале. Но все, что было ниже пояса, берегла и зверела, если кто покушался на это "ниже", превращалась в молотобойца.
Поупражнявшись на Жорке, как на боксерской груше, Варька достала с самого уже дна чемоданчика неожиданно большой и страшно шикарный альбом алого цвета бархата, смахнула с него несуществующую пыль, развернула слежавшиеся листы и выдернула из них фотографию. Самую обычную, любительского ходового формата и чуть передержанную, жолклую.
– Вот, - сказала Варька, - вот она, а вот и я.
Интереса фотография ни у кого не вызвала. Четыре девчонки позируют перед объективом. Варьку признали сразу, паровоз с велосипедом не спутаешь. Три других девчонки попригляднее, но тоже ничего необычного. Черные юбочки, белые кофточки. Обыкновенные заводские, фабричные девчонки, каких дюжина на фунт сушеных.
– Посоливши, можно ести, - сказал Жорка.
– Подкормить чуток...
– И вновь схлопотал от Варьки:
– Да это же Терешкова, чунь сибирский.
Фотография пошла по рукам.
– А че, ниче девка...
– Вообще-то, что-то есть...
– уже с почтением и чем дальше, тем больше.
– Космонавтка, туда отбор как в стюардессы. Без витрины, на всю ведь Европу, не выпустят.
– На Европу! На весь мир, Вселенную!
– Красавица, ничего не скажешь.
– И ты, Варька, ее знала, фотографировалась с ней?
– Работали вместе, на одной фабрике, - сказала Варька. Но сказала так, будто и она не была уже поварихой, никогда ею не была, а всю жизнь готовилась полететь в космос, может, и сейчас готовится. И кто знает, вдруг полетит. С одной ведь фабрики с Терешковой. И многие, казалось, прозрели, увидели, что и Варька ниче девка. Красивая даже. За такой и с такой не пропадешь.
И до самого утра, до начала смены был пир горой. Безладный, под спирт, а для девчат кориандровую настойку сорока градусов, поскольку ничего иного в этот край не завозили. И это было контрабандой, так как их жемчужина взрастала на сухом законе и исключительно чифире. Сухой закон порушили ради Варьки, чифирь ее не брал. А она была в тот вечер как невеста. И кто-то из водителей КРАЗов по сумасшедшим кручам, где и горный козел ступает с оглядкой, смотался в соседний, за тридцать километров поселок.
Все было как надо. Все было по-русски, по-славянски. Сидели под открытым небом при кострах, закусывали рукавами и таежным гнусом, потому что к тому времени опять пошла напряженка с продуктами, в большом городе, доносилось, комсомольцы, строители великих ударных уже выходят на улицу, переворачивают и жгут автобусы. Но они здесь, в Шор-тайге, в окружении сиблагов были более сознательные. Поднимали закопченные чифирные кружки за Терешкову и Варьку, за встречу на Марсе.
– А че Марс, че Марс. Там тоже комсомольские ударные стройки. Там же такие каналы. Кто-то же их роет.