Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Светло-золотистая подсветка ооновской эмблемы по мере отдаления незаметно густеет, переходя с камня на дерево, похоже, вагонку, среди которой, как иллюмина­торы, отсвечивают стеклом кабины переводчиков с на­стороженными черными глазами кинокамер, дремлющих в глубине затемненных ниш. Время от времени эти глаза алчуще красно пробуждаются: нашли, узрели добычу: прикорнувшего, задремавшего в зале дипломата, чаще черного, истощенного вчерашним дружеским застольем или застольем международным - приемом в чью-то честь, а может, и в честь собственную. Завтра его портрет будет растиражирован в прессе. Он увидит себя, горемыч­ного, узнает и возрадуется.

За огромными, во всю длину зала, стеклами океанс­кой синью просматриваются стены коридоров, по кото­рым. как в гигантском аквариуме, размыто проплывает

черная или белая голова, яично лысая, непокрытая или вярком, будто оперенье декоративной рыбки, националь­ном уборе. Та же пестрота и смешение красок и в самом зале: пластиковая зелень длинных, на шесть человек, сто­лов со слоновыми хоботками замерших микрофонов, готовых в любую минуту вещать твоим голосом, слушать и подслушивать. Простонародная лазурь задних кресел для обычных смертных, служащих, приглашенных. Де­легатские же кресла - благородно бежевые. С приближе­нием к цвету дорогой слоновой кости - для премьеров, министров, членов делегаций. И робкий теряющийся здесь дневной свет, сочащийся из-за редких, под солому и дерюгу, занавесей - это уже за спинами галерки, зри­телей, расположившихся, будто в кинотеатре перед сце­ной - многочисленными актерами и актрисами ооновс­кого лицедейства.

Лицедеи невообразимо пестро декорированы наци­ональными костюмами своих стран. Зал по-негритянски курчаво черен, по-европейски и американски платиново сед.

И над этими картинами, залом, зеленью и лазурью, народами и расами - серо-голубой купол, небо с встав­ными плафонами элекрических звезд. В самом центре купола - круг, намек на солнце...

Двадцать минут одиннадцатого. Кажется, что-то сдви­нулось. Зал активно заполняется. Служащие быстренько разносят какие-то бумаги, будто срочные телеграммы. А возле президиума - носятся словно угорелые. Не иначе, что-то случилось. Так и есть, но об этом я узнал уже позже. Событие чрезвычайное. Оказывается, Рейган - прези­дент Америки - не смог своевременно попасть в зал. Застрял в ооновском лифте. Вот так. А мы нарекаем на свое отечество: бардак, бардак. Во всем мире, на всю планету одно и то же богоугодное заведение.

Двадцать пять одиннадцатого. На подиуме появляется председатель. Поднимается и опускается молоток. Риту­альная минута для размышления и молитвы. Зал встает. Минуту в нем царит тишина. Минута пошла, а я никак не могу решить, за что или за кого мне надо молиться. Атеист недоделанный. Подъезжая к ООН, видел строй­ку, объявление. Разобрал одно слово: алкоголь. Спросил, что бы это значило. Перевели: приносить на строитель­ную площадку и распивать спиртные напитки категори­чески запрещается. Вздрогнул: Господи, да я почти дома. Неподобающие во время молитвы воспоминания. Про­сти меня, Боже, но так я по-советски сработан.

И дальше все по-советски. Я ехал, конечно, в загнива­ющую, но все же и благоденствующую страну, в учреж­дение, правящее миром. А оказывается, попал в нищету и полное бесправие. Одиннадцати тысячам сотрудников Организации Объединенных Наций скоро нечем будет платить зарплату. Может, именно финансовой помощи и просили дипломаты, обращаясь с молитвой к Богу. Почему тогда я обращаюсь к Америке: к ООН? Какая-то нестыковка получается.

Во всем нестыковка. И, похоже, из-за меня. Именно я, человек, и есть то лишнее звено, которое мешает боль­шим политикам состыковаться с жизнью. Оставить их один на один с самими собой, как бы прекрасно все было, думал я, наблюдая за жизнью ООН. В зал заседаний я поднимаюсь из каких-то прекраснейших подвалов, ла­биринтов, забитых по самую маковку стопами печатной продукции: резолюциями, постановлениями, обращени­ями, докладами ООН. Как-то поинтересовался, что бы это значило. Разъяснили: плоды работы международной организации. Ненужные даже этой организации плоды. Все эти бумаги должны разбираться дипломатами, изу­чаться. А их никто даже не взял в руки. Каждый день по истечении многочасовой говорильни появляются вот та­кие монбланы и эвересты макулатуры. Вот и сейчас с высокой трибуны межпланетной власти все единодуш­но, с утра до вечера, несколько дней подряд, прихватили даже выходной, клеймят апартеид и тех, кто ему потвор­ствует. Разговорились, словно на колхозном собрании. И горы исписанной бумаги... Жалко, что сами апартеиженные

читать не умеют, неграмотные.

Жизнь и боль их заключены и похоронены в изобрета­тельности политических игр, блестяще упакованы в обо­лочку под названием "насущные проблемы века". И дей­ствительно, это одна из самых сложных проблем и страшных болезней века. Века, похоже, не только нашего. Может, творец ошибся в самом начале, создав существо говорящее. Это существо сразу же бросилось оправдывать­ся, почувствовало себя оскорбленным первородностью своего же греха, травмированное последствиями своего же рождения. Заговорило, затоковало так, что перестало само себя слышать и понимать. Слово в начале, слово и в кон­це. А человек в короткой паузе меж словами, в молчании, неслышимый и невидимый. Он выпал из всех речений, строев, сигтем - капиталистических, коммунистических. Нет его и в Организации Объединенных Наций. Ни парламентам, ни правительствам, ни Политбюро собственно человек не нужен. Повсюду ведь оперируют совсем другими категориями: странами, классами, наро­дами. Привести бы человека в зал заседания ООН и, глав­ное, не дать бы слово, а сделать так, чтобы было услыша­но его молчание. Я думаю, фурор был бы куда большим, нежели явление залу мамонта или динозавра.

Но нет, нет. Это невозможно. Мне кажется, что чело­век, каков он есть сегодня, не нужен и самой матери-земле. То, с чем я заявился сюда, создание вокруг Земли стартовой площадки для броска в глубокий космос - что это такое, как не попытка распрощаться с собственной ущербностью, осознание своей несостоятельности на этой планете. Стремление начать все с нуля, уйти в другие миры. Может, именно туда, откуда мы в свое время пришли. Пробуждение скрытого недовольства и протеста против заточения в нашем просторном, но все же одноквартир­ном, однопланетном доме. Тоска по мифическому про­шлому, попытка распрощаться с безнадежным настоя­щим, которое, очевидно, уже, не состоялось, распрощаться с таким же, очевидным и предсказуемым, но отнюдь не светлым будущим. Все это, видимо, было заложено еще в памяти Адама и Евы. И никакой Змей не искушал их. Они подспудно знали все заранее. Яблоко только укрепило их в этом знании. И они все более и более явно стали мечтать о бегстве с Земли. Они были первыми предателями ее. Пройдя с этим через время, они обрубили все корни, связующие их с Землей, с каждым веком все менее и менее походя на самих себя прежних, на чело века, а все более становясь увечьем его.

Наговариваю, наговариваю я сам на себя. Но это, на­верно, от отчаянья. Мне непонятно, зачем и почему имен­но я здесь сегодня? Зачем и почему именно я сегодня на Земле? Действительно ли я человек - чело века. Нечто совершенно лишнее, инородное настоящему, простран­ству и времени, не вживленное ни в один строй, ни в одну систему. Все ведь прекрасно обойдутся без меня. Для всего и самого себя я уже давно инопланетянин. Неопоз­нанный летающий объект. И познать этот объект ни мне, ни кому-то другому не дано.

Как в воду глядел, и... все испортил, сглазил. Недаром говорят: дурак никогда не сомневается. Вчера я нарушил главное правило дурака. Сомнение - это уже посягатель­ство на веру. Это все равно как встать утром с левой нош. Вроде бы ничего страшного, но невидимый червячок начинает свою работу, начинает внутренне точить тебя. А коли он завелся, можешь и к бабке не ходить, пиши пропало. Весь день ты будешь оглядываться на нечто не существующее, что положило на тебя свой взгляд, сомне­ваться, то ли ты делаешь, тем ли занимаешься.

А кто бы только знал, чем я сейчас занят. Работаю Штирлицем - советским шпионом в Нью-Йорке. Об этом меня попросил наш дипломат.

– Советник второго класса, подполковник КГБ, - так, нисколько не таясь, представился он мне еще в са­молете, по пути в Нью-Йорк.

Я, конечно, онемел, но виду не подал. В Нью-Йорке, в нашем представительстве при ООН, он ни на минуту не спускал с меня глаз. Мы почти подружились. На ули­цах Нью-Йорка он был моими глазами, ушами и язы­ком. Мне, как, впрочем, и всем остальным из нашего представительства, запрещалось, во избежание провока­ций со стороны нью-йоркцев, одному выходить на ули­цы города. А так как заседание моего комитета все откла­дывалось, мы исколесили с ним пешком, можно считать, весь Нью-Йорк.