Бунт женщин
Шрифт:
И мама шла со мной рядом. В белом костюме, с рассыпанными волосами. Худенькая девочка моего возраста. И сидела рядом со мной за праздничным столом в большом актовом зале, заполненном музыкой и людьми, убранном берёзовыми ветками, с яркими огнями, победившими тёмные сумерки Посёлка. Мама не ела, смотрела на меня. И у меня горела щека.
А когда начались танцы, сидеть нам с мамой не дали: и её, и меня наперебой приглашали.
Танцевать нас учили в седьмом-восьмом классах.
Школа наша — старомодная, и учили
Я всегда танцевать стеснялась.
Сегодня моё тело распоряжалось мной — уроки пошли впрок.
Оказывается, мне очень нужно было движение. Лёгкое, невесомое, моё тело выздоравливало — вышвыривало из себя уродцев моей вздорной энергии. Не имело значения, с кем я танцевала, я едва различала лица партнёров. Скакали огни, скакали берёзовые ветки, тяжёлые люстры. И пол, мне казалось, кренился и снова выравнивался. Музыкой — через движение — я освобождалась от себя.
Мелькало мамино лицо, повёрнутое ко мне, но я его тут же теряла. Её взгляд, как и все другие, не успевал поймать меня в фокус.
Но вот — танго. Медленный танец. Штиль после бури… когда считаешь потери.
— Пожалуйста… — около меня Виктор.
Не успел он обнять меня, как тело среагировало.
И в этот момент я увидела Дениса. В сером костюме, в галстуке. Значит, он тоже закончил школу? Денис шёл к маме — через зал — от входа. Инопланетянин, спустившийся с неба. Освещает глазами, как прожекторами, свой путь.
Не дошёл. Маму повёл в круг отец.
Впервые вижу: они танцуют.
Денис смотрит. Отец склонился к маме, что-то шепчет ей. Отец улыбается. Он похудел и издалека — прежний, тот, в которого девчонки влюбляются.
— Ты — красивее всех, — говорит Виктор. — Ты сама не знаешь… — Он тяжело дышит. Я упираюсь обеими руками ему в грудь. Прочь, насыпь. Прочь, саднящая боль спины и зада. Прочь, раздирающая боль внутри. Тело помнит… только что было. И сквозь боль — тянет низ живота. — Прости меня… Если простишь, я начну жить.
Руки обмякают. Музыка — лихорадкой — во мне.
Денис смотрит на маму.
Сейчас отец почувствует, обернётся, и… Денис перестанет торчать посреди Вселенной.
— Прости меня. Я буду служить тебе всю жизнь.
Отпихиваю его и мчусь к выходу. Из-под музыки. Из-под взгляда Дениса, которым он впился в мою маму. Из-под прошлого, где я — покорная кукла в руках отца, в руках Виктора… где мною можно распорядиться, как вещью, где льёт дождь и у меня нет мамы — послушной куклы в руках отца, где зреет — нарывом — моё изгнание. Отобрано у меня всё: мама, Денис, детство, юность… я — одна.
— Доченька!
Я буквально падаю в объятия Ангелины Сысоевны — она в эту минуту входит в зал.
— Кто обидел тебя?
Я хочу Виктора, — понимаю в этот миг. Не Виктора, близости. Я ненавижу Виктора. Я ненавижу своё тело, жалкое, рабское тело, отзывающееся
— Что ты так дрожишь? Тебя сильно обидели? Уж не Витька ли опять?
Я машинально оборачиваюсь. Теперь их двое посреди танцующих. Соляные столбы…
— Уж не Витька же? Он будет служить тебе всю жизнь. У него мой характер.
Подкашиваются ноги.
Ангелина Сысоевна подхватывает меня.
— Я не знаю, что происходит с тобой, доченька, но тебе здесь плохо. Хочешь, выйдем на воздух?
Я хочу близости. Крик моего тела — мой позор.
Танго наконец кончилось. Но что это? Снова танго…
Денис дошёл до матери и пригласил её танцевать. И мой отец… улыбается Денису… И что-то говорит ему. Обкраденный… не чует вора… Хлопает по плечу, как сына.
Как может Денис дышать под улыбкой и лаской отца? Как может смотреть ему в глаза?
Отец улыбается. Идёт через зал к Валентине, моей однокласснице.
Красавица, высокая, с откинутой из-за тяжёлой косы головой.
А мама ищет меня глазами. И не идёт… танцевать с Денисом, она идёт ко мне. Через зал. Семенит. Почти бежит.
— Я тебе горяченького раздобуду… подожди, доченька, я сейчас. — Ангелина Сысоевна хватает мой стакан и быстро уходит.
— Я согласна уехать с тобой вдвоём в любую точку земли, чтобы нас не нашли, — говорит мама. — Что ты так смотришь на меня? Я ненавижу свою жизнь, я хочу жить с тобой, мне будет спокойно только с тобой.
— А как же ты бросишь отца?
Мама улыбается. Жалкой улыбкой побитой собаки.
— Мне всё равно, я хочу быть только с тобой.
Чернота под глазами. Нос заострился. Первый раз с того дня её лицо — вот так — мне… После тяжёлой болезни… Дотронуться до острой скулы… до узкой шеи. Я смею любить свою маму.
— Подумай хорошо, мама. Ты взорвёшь всю свою устоявшуюся жизнь.
— Я уже взорвала. Я хочу быть только с тобой. А ты хочешь жить со мной? Что ты плачешь? Да или нет? Не плачь, ради бога. Ты хочешь жить вдвоём со мной?
— Доченька, тебе опять плохо? — Ангелина Сысоевна ставит передо мной дымящийся чай.
— Да, мама, — говорю я наконец.
И она улыбается. И она… вздыхает, как после приступа.
— Геля, мне нужна твоя помощь, я еду с Полей.
Ангелина Сысоевна смотрит на меня, на маму.
— Ты уходишь от Климентия?
— Я еду с Полей, — повторила мама. — Можешь ли ты передать ему письмо и моё заявление в школу, они столько раз выгоняли меня!
Я дышу, как маленькая… беззаботно. У меня есть мама. Я больше не одна. Не с Ангелиной Сысоевной, я буду жить со своей мамой. И буду спешить домой с работы, чтобы увидеть маму. Я буду маме готовить, чтобы она отдохнула. Теперь я поступлю в институт. Мама хочет, чтобы я училась.