Бунт женщин
Шрифт:
Дмитрий иссушает свою плоть, часто постится, мало спит, много молится. Казалось, он вовсе и не замечает её ночных отлучек, бессонниц. Но как-то она поймала на себе его взгляд.
В эту ночь не спала ни минуты, во время службы не понимала ни слова и даже молиться не смогла. Дмитрий стоял от неё далеко, но она чувствовала на себе его бледный взгляд. Не глядя, как бы видела его: истощён до последней крайности, на громадном, чуть выпуклом, бледном лбу — мелкие капли пота.
Дмитрий потерял сознание в конце службы, упал, сильно стукнувшись
Как-то, поздним вечером, к ней постучали, и в комнату вошёл Артур.
Вошёл со своей лучезарной улыбкой, но то, что он спросил, вовсе не согласовывалось с той улыбкой:
— Она из-за тебя покончила с собой, да? И в этом причина твоей депрессии?
— Она покончила с собой из-за меня, — сказала Леонида, продолжая сидеть за столом, Если бы встала, сила, не зависимая от неё, бросила бы её к Артуру. Тупо глядела в раскрытую страницу.
— Я понимаю, словами не объяснишь. Я пришёл просить прощение за бестактность — полез грязными ногами в рану. Я понимаю, она полюбила тебя, а ты, как и я, соблазнил её и исчез.
Артур создавал легенду, удобную для Леониды. Соглашайся скорее!
Взглянуть… Всё ещё стоит радугой улыбка? Или лицо — то, ночное, когда он просил у Бога прощения?
— Как я, дурак, не сообразил? Что бы ты делал в храме поздним вечером?! Когда совесть чиста, спишь себе младенцем! Прости, старик, я вовсе не такой болван, просто впервые выворотился перед кем-то. Но и мне хочется твоей откровенности. Я пойду, ещё раз прости меня, дурака.
Не успела закрыться за Артуром дверь, как Леонида вскочила и принялась засовывать в сумку свои вещи. Мужские трусы, носки, майки… вытащила из-под матраса гигиенические пакеты. Священником она хочет быть, души собирается спасать!
— Господи, почему допускаешь меня лгать? Не лгать, Бог разрешил! — воскликнула и опустилась на кровать. И успокоилась.
Не Бог определил, кому разрешено быть священником, кому нет. Мужчины, слабые перед Богом, перед смертью и обстоятельствами, зачастую трусливые и мелочные, должны были придумать себе что-то, что поднимет их над человеческим родом и страхами. Им нужна была власть, они не хотели думать о самосовершенствовании, они не хотели проводить изнуряющей работы над собой, они не хотели осознать чуда жизни в гармонии женского и мужского начала.
Богу она не лжёт. Бог знает про неё всё.
И грех у неё главный: она бросила Мелису. Но искупить этот грех она уже не сможет никогда.
Голос Мелисы зазвучал в ухо, близко, Мелиса коснулась её головы своей крупной, нежной, женской рукой: «Твоей вины нет. Ни в том, что ты жила со мной, ни в том, что бросила. Ты любишь меня всегда, но я разрываю тебя на части, ты хочешь служить Богу…»
Очнулась от звона колоколов и от звона будильника.
Сколько она спала?
Проснулась лёгкая, свободная от сомнений. Никаких Божеских заповедей она не нарушает.
Перед Артуром она тоже ни в чём не виновата. Не сделала ему ничего дурного. И должна начать с ним говорить обо всём — об о. Владимире, об экуменизме. Друг так друг. Друг должен
А сейчас, чтобы закрепить новое ощущение — она живёт! — ей бы исповедоваться. Рассказать о. Варфоломею об Артуре. Под его голосом, под его лёгкой изжитой рукой ложь рассыплется в прах. Но до каникул ещё месяц. Единственный выход — пойти к о. Афанасию: исповедаться, рассказать о Мелисе и попросить его что-то придумать, как-то помочь Мелисе, успокоить её! В конечном итоге это тоже предрассудок — от отчаяния покончила с собой Мелиса и сейчас её душа нуждается в прощении! О. Афанасий — человек чистый, поможет спасти Мелису.
А после службы они с Артуром помянут Мелису и сегодня же начнут говорить обо всём.
Когда они все явились на первую молитву, они узнали — умер о. Афанасий. За много лет ни одного дня не пропустил, никогда не болел.
Панихида получилась не по Мелисе — по о. Афанасию.
Следом за священником она произносит — «Отец Афанасий» и — закрывает глаза.
«…Миром помолимся… о спасении души… Приснопамятном… рабе Божием Афанасии… покоя, тишины блаженной памяти, его помолимся… Прости его всякое прегрешение, вольное и невольное…» «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Афанасия…»
Рядом с лицом о. Афанасия Леонида видит лицо Мелисы. Не только о. Афанасия, отпевают Мелису тоже.
Не священник, она отпевает обоих.
Какой яркий свет! Ангелы… Душа Афанасия, душа Мелисы поднимаются рядом, выше, выше. Слова с именем «отец Афанасий» — вслух, эхом в ней — те же слова с именем «Мелиса».
Афанасию и Мелисе открывает она врата небесные, обоих ведёт в чертоги Божьи.
Поток света несёт Мелису к Богу, простившему её. Слова лёгкие, зыбкие, но точно обозначающие то, что творится в душе Леониды, летят под купол. Вслух говорит она — «раб Божий Афанасий», в ней звучит ещё и «раба Божия Мелиса», и сама она испрашивает — за себя, за о. Афанасия и за Мелису — прощение у Господа, и сама она вместе с ними плывёт в Свете.
«…Вечная память. Души их во благих водворятся, и память их в род и род… Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…»
Последние слова рассыпаются эхом. Она открывает глаза.
Прижавшись друг к другу плечами, стоят стеной мужчины, готовящиеся стать священниками.
Последние месяцы четвёртого курса проскочили одним днём. Службы. Экзамены.
Прощание с Артуром на каникулы оказалось коротким.
— Вот тебе телефон, — сказал он. — Надеюсь, увидимся? Ты — единственный, кто знает обо мне всё, у меня никогда не было друга.
— Могу повторить твои слова. — Леонида протянула ему руку.
— Ты — мировой парень, Лёнька. Лишнего слова из тебя не вытащишь, а я знаю тебя, как себя.
Потянулись дни бездействия и созерцательности: часами сидела она за своим письменным столом, делая вид, что читает, на самом деле пыталась понять, как жить дальше.
Прежде всего необходимо поговорить с отцом. И она обязана открыться Артуру. Одно дело, консервативно мыслящие чужие люди, другое дело — отец и друг.