Бунт
Шрифт:
— Выше… еще… Господи, да больно же… еще…
От мокрой больным потом рубашки ее пахнуло в рот и лицо Саши тяжелым запахом. Простыни под ней сбились и были горячие, противные.
— Чаю хотите или молока принести?— спросила Саша, запыхавшись от усилий и поправляя разбившиеся волосы.
Баронесса не сразу ответила, в упор глядя на нее злыми от болезни, темными глазами.
— Молока?— повторила Саша.
— Ах, да конечно же! Вы же знаете, что я пью по утрам!— раздражительно ответила баронесса.
Саша
«И ни чуточки мне ее не жаль,— подумала она о баронессе, сходя с лестницы:— она и здоровая, должно, такая же злая была…»
Первый день Саша жалела баронессу и ей казалось страшно и странно, что вот эта женщина больна, что у нее гниет тело и она скоро умрет, но тяжелая и противная забота возле нее скоро притупила это чувство, и, как те два седые мужика в белых фартуках, которые равнодушно протащили навстречу Саше белые носилки для кого-то умершего ночью, протащили, ругаясь между собой из-за какой-то простыни, Саша уже совершенно машинально ухаживала за больной, переворачивала ее, носила посуду, кормила, думая совсем не о ней, а о себе.
Молоко уже скипело и Саша пошла назад.
— Неужели вы не можете скорее… О, Госсподи,— чуть не скрежеща зубами, встретила ее баронесса, с ненавистью бесконечной зависти больного и несчастного человека к здоровому и счастливому тем.
— Чего уж скорее, — досадливо пробормотала Саша.
— Не смейте грубить мне! — взвизгнула баронесса.
Саша промолчала.
— Опять молоко… сколько раз кипело?
— Два.
— Неправда… врете… вскипятите еще раз.
— Да, ей-Богу, два,— улыбнулась Саша.
— А я говорю нет… как вы смеете спорить. Я говорю прокипятите еще раз…
Саша пошла вниз.
День понемногу рассветал, и в коридорах стало светло и тепло. Сквозь огромные окна полились целые потоки солнечных лучей, но больница не замечала их, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замечала этого света и тепла, делала тяжелое безрадостное дело, поднимала больных, кормила, давала лекарства, потом обедала внизу в подвальной столовой.
После обеда она поссорилась со своей больной.
— Дрянь!..— кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.— Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..
Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.
В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары «тетеньки».
И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза,
— Господи, Боже мой,— прошептала она:— хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…
И она сама не знала, чего ждала от него.
Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.
Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.
— Там вас спрашивают.— сказала она.
— Пришел! А я-то… глупая!— чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.
Семенов в худом длинном сюртуке, прорванном под мышками, и с шапкой в руках стоял в коридоре.
— Вы— Козодоева?— спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.
— Я, — ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.
— Я к вам от Рославлева,— сказал Семенов.
— Ах, пожалуйста,— почему-то сказала Саша и покраснела.— Они не больны? — тревожно прибавила она.
— Нет, здоров… должно быть,— сердито ответил Семенов и закашлялся.
Саша молчала.
— Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, — сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,— и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…
Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.
Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.
— Возьмите деньги,— сердито проговорил Семенов.
У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.
Саша взяла.
— Больше ничего?— спросил Семенов.
— Ничего,— только прошевелила губами Саша.
Семенов помолчал.
— Ну, прощайте.
— Прощайте.
Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.
Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в «дежурную» комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.
— Больны, Козодоева?— спросила сиделка.
— Неможется,— тихо ответила Саша.
— Долго ли тут заболеть!— с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.— Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.