Бунтарь ее величества
Шрифт:
– Что, все? – спросил следователь, видя, что арестант замолчал.
– А ты больше, что ли, хочешь? – удивился Пугачев. – Эта сказка кончилась. А если ты из нее ничего про меня не понял, могу другую рассказать – про волка и волкодава. Но эту уж точно скажу, если только воды дашь испить.
– Ты не на базаре, мошенник! – вскричал Шешковский, рассерженный дерзостью крестьянского «императора». – И хватит с меня твоих сказок! Не желаю слушать ни про волков, ни про лис, ни про каких еще бестий. Сказывай сейчас, кто из знатных особ к тебе на Яик приезжал или в ином месте с тобой,
– Я бы с радостью сказал, ваше благородие, да не могу, потому как особ таких не было, – ответил бунтовщик.
– Ах, ты опять за свое! – крикнул Степан Иванович, схватил лежавший подле него кнут и принялся лупить арестанта.
Бил, пока не утомился. Аж рука болеть начала от усилий. А толку никакого – злодей только стонал да зубами скрипел. Бросил Степан Иванович кнут, отер пот со лба, погасил свечу, что на столе стояла. Взял бумаги, что за сегодняшний день записал, и пошел прочь из подвала. Уже был в самых дверях, когда злодей позвал:
– Барин, а, барин!
– Ну, чего тебе? – неохотно обернулся Шешковский.
– Пить вели подать, а то мочи нет. Умру ведь за ночь!
На секунду душу Степана Ивановича кольнул испуг – а вдруг и правда помрет? Но тут же тот испуг прошел. Шешковский за годы службы людишек досконально изучил. Про Пугачева он понял, что этот тип весьма живучий. Такой и в воде не утонет, и без воды проживет. Мучиться будет, но проживет. А что помучается – так то даже лучше, может, к утру сговорчивей станет.
– Умрешь – туда тебе, вору, и дорога, – сурово произнес Степан Иванович. – И завтра воды не получишь, пока имена мне не назовешь. – И ушел.
Оставшись один, арестант затейливо выругался в адрес ушедшего барина. Затейливо, но без особой злобы. Потому как донской казак Емельян Иванович Пугачев по характеру своему был человек лихой, но не злобный. А еще потому, что тоже разбирался в характерах людей, с которыми его сводила судьба. И характер Степана Шешковского он хорошо распознал, понял, что тот за человек. А раз понял, чего злиться?
Злиться было нечего, надо было терпеть до утра. Хотя чувствовал себя арестант и правда плохо. Мучила жажда, саднила нарочно задетая следователем рана, даже в голове от слабости мутилось. Вероятно, поэтому арестанту вот уже второй раз за вечер чудилось в углу подвала некое словно бы мерцание. В первый раз такое случилось еще во время допроса – когда он сказку про орла и ворона рассказывал. И вот снова. Что ж, Пугачеву было не привыкать. Когда в Симбирске начальник секретных комиссий Павел Сергеевич Потемкин ему жилы тянул и каленым железом жег, тоже разные видения являлись. Потерпеть надо.
Пугачев повозился, устраиваясь на тощей охапке соломы, что заменяла ему постель, вытянул ноги, закрыл глаза. Сама собой вспомнилась казацкая песня, и он затянул:
Черный ворон, что ты вьешьсяНад моею головой…Не допев песню до конца, арестант погрузился в сон. Через какое-то время он вдруг проснулся от какого-то шороха и, открыв глаза, не поверил тому, что увидел. А увидел он в слабом свете лампадки,
– Свят, свят Господь, – забормотал арестант. – Спаси и помилуй!
– Не бойся, – произнес отрок. – Я тебе плохого не сделаю.
– Верю, что не сделаешь. Такие зла не делают. Ты кто будешь – ангел Господень, верно?
– Можно и так сказать, – уклончиво ответил отрок. – Где тут у вас вода? Ага, вижу.
Он шагнул к стоявшей в стороне кадке, зачерпнул ковш и поднес его к губам заключенного. Того не пришлось упрашивать: ковш был выпит вмиг. Юноша зачерпнул другой, подождал, пока арестант выпьет и его, потом отодвинул с плеча Пугачева армяк. Открылась рана – та самая, куда старался попасть кулаком глава Тайной экспедиции. Он осмотрел рану и, покачав головой, пробормотал:
– Эх, жаль, мази никакой нет… Ладно, попробую так…
Приблизил к ране обе руки, стал водить над ней. Сам глаза закрыл и забормотал что-то: должно быть заговор или молитву особую. Арестант почувствовал, что боль в плече постепенно стихает.
– Ну что, лучше? – спросил пришелец.
– Как заново родился! Спасибо тебе, ангел Божий! Ты что же, послан меня перед смертью утешить? Слышал я от старых людей, что бывает такое, что посылает Господь посланцев своих к тем, кому помирать скоро. Утешить, к смерти приготовить. Что, наутро казнят меня, так?
– Нет, не так, – покачал головой отрок. – Помирать тебе, Емельян Иванович, пока рано. Хотя врать не буду, казни тебе не избежать. Но случится она позднее, месяц еще поживешь.
– И то хорошо, – сказал Пугачев. – А раз так, значит, ты прислан, чтобы исповедь мою принять. К этому я готов, прими, отрок, мое исповедное слово!
– Нет, Емельян Иваныч, не приму я от тебя исповедь, – возразил ночной гость. – И права такого не имею, да и не нужно мне это. Я ведь уже тут, в подвале, несколько раз появлялся, многое слышал из того, что ты следователю рассказывал.
– Ага, не зря, значит, я мерцание в углу заметил! – воскликнул Пугачев. – Это ты, стало быть, там скрытно находился! Но, если ты не за душой моей пришел и не за исповедью, тогда зачем?
– Ну, во-первых, хотелось тебе помочь, – ответил отрок. – Боль утишить, ободрить, жажду утолить.
– За то тебе спасибо великое, – горячо проговорил арестант. – И напоил, и боль унял, и ободрил. Но ты сказал – «во-первых». А еще зачем же?
– Надо мне от тебя кое-что услышать, – объяснил гость. – То самое, чего и палач добивался. Скажи, были ли знатные люди, помогавшие твоему бунту? Кто они? Может, это был ближний друг императрицы Григорий Орлов? Или сам светлейший князь Потемкин-Таврический? Или еще кто? Шешковскому эти сведения для Екатерины нужны, чтобы она могла расправу над своими врагами учинить, а мне – для того, кто меня послал, для его особенных целей. Скажешь ли мне сей секрет?