Буран
Шрифт:
— Хасеу [8] ! — обратился к сородичам угрюмый старшина. — Хасеу! Великое горе послал на наш род светлый великий Тявуй Нум [9] ! Мы разгневали его, и он отвернулся от нас, оставил беззащитными наших оленей и народ свой. Лежит в моем чуме вислоухий варнак урядник. Он наугощался у меня, напился моей водки и сказал, что приказал царь взять из тундры и привезти в его царев город чум с народом, пригнать оленей и доставить дорогие меха, чтобы иньки шили на царевых гостей наши ненецкие одежды. Обещает царь с того, кто поедет, не брать ясака и продержать в своем городе
8
Мужчины, мужи.
9
Вышний бог.
10
Месяц отела важенок, месяц разлива реки и комарий месяц.
Надрывный протяжный стон закачался над тундрой, над тысячеголовым оленьим стадом и ненецкими чумами. Каждый думал, что горе настигло именно его, что это он разгневал чем-то великого Нума. Стон народа перешел в глухой ропот, словно вдали в море вздымались и обрушивались ледяные торосы. Ропот крепчал, и ненцы с криками надвинулись на старшину рода.
— Мы не поедем в царев город!
— Хасово! Складывать чумы! Надо гнать скорей стада на край ямальской тундры!
— К Ямал-хе! К нашей великой святыне...
— Мы положили царю ясак...
— Великий Ваули [11] , научи нас уйти от беды!
— О-ой!
— Беда догонит нас по следам наших стад!
— Натю! Натю, почему ты, мудрый и старейший, не упросил этого царского человека не делать горя нашему роду?
— У злого злое сердце...
— О-ой!
— Никто не хочет оставлять своего рода. Натю, ты слышишь? Никто!
— Пусть едет обратно варнак урядник по следам своим в Салехард [12] !
11
Ненецкий вождь, боровшийся в первой половине XIX века против царского ясака.
12
Обдорск.
— Ваули!.. О-ой!
Сэротэтто молчал. Надо было дать народу выкричать свою ненависть, вылить в просторы тундры вековую, но бессильную озлобленность сородичей, дать им время свыкнуться с неизбежностью горя.
Сэротэтто думал, кого отдать уряднику, и не мог ни на ком остановить свой выбор.
Всю ночь думали у тлеющих костров его сородичи, затихшие после вспышки гнева, кому из них выпадет на долю проститься утром с родной тундрой. Всю ночь плакали ненецкие иньки. Тоскливо выли собаки.
К утру приехал на кочевье, извещенный о царской бумаге шаман Мандыр Тибичи. Он посоветовал отдать уряднику сородича-бедняка:
— Потеря бедного будет не так обидна и тягостна.
Сэротэтто обрадовался.
— Отдать надо Сяско! Я за него и его ачекана [13] уже два ясака царю клал. [14] У него десяток олешек, и он тащится за родом, как израненный волком олень за здоровым стадом.
Старейшие рода согласились, что ничего мудрее нельзя придумать.
13
Мальчишку.
14
За
— Пусть едет Сяско и его семья. Такова воля Великого Нума! — сказал шаман ненцам.
— Пусть едет Сяско! Его горе будет меньше. У него мало оленей.
— Он ничего не оставляет в тундре.
— Ему легче перенести горе.
— Он лучший плясун рода. Он покажет наши пляски царю.
Пусть едет Сяско! — кричали сородичи, у которых были тысячные стада оленей, богатые чумы, праздничные хоры [15] .
Сяско стерег стадо Сэротэтто. За ним сгоняли и привезли к чуму старшины. Не глядя в глаза Сяско, Натю сказал ему:
15
Белые самцы-олени.
— Сяско, русский царь прислал в тундру своего человека. Царь зовет из моего рода приехать к нему в гости в его большой город одного доброго хасово со всей его семьей и оленями, показаться царю и русским людям. Татибей Мандыр Тибичи спрашивал богов — кому ехать в царев город? Боги ответили: ехать Сяско! Старейшие хасово рода и я покорны выбору богов, и ты завтра утром поедешь с царевым человеком. Мы дадим тебе оленей, новый чум, лучшие одежды и много еды. Ты не будешь бедным ненцем. Царь не возьмет с тебя и твоего ачекана даже ясака. Собирайся!
Похолодев, Сяско обвел непонимающим взглядом лица своих сородичей. Он не встретил ни одного прямого ответного взгляда. Потупя головы, они смотрели на истоптанный мох под ногами.
Сяско понял приговор своих сородичей. Он упал на родную землю, захватил в горсти мерзлый мох и глухо застонал.
Сяско снарядили четыре нарты. Дали новый чум, новые одежды для всей семьи. На одну из грузовых нарт взвалили тушу оленьего мяса, много вяленой рыбы, хлеба и муки, рыбьего жира и других продуктов. На другие нарты нанесли дорогие меха песца, горностая, черно-бурых лисиц, белок, шкур оленей, пешки и неплюя [16] ; укладывали моржевые клыки и куски мамонтовой кости для резьбы, связки шитвенных сухожилий.
16
Шкуры оленьих телят 3—4 месяцев.
Сородичи несли всяческое добро на нарты Сяско молча, без сожаления, желая задобрить его, утешить. Он видел, как много добра отдавали ему, так много, что Сяско не накопить бы столько за всю свою жизнь.
Жена его Пайга и дочка Натю, то улыбаясь, то плача, бродили в новых красивых одеждах между нартами сородичей, прощаясь с иньками Натю и подругами. Они были и рады неожиданному богатству и опечалены расставанием. Только, кажется, не горевал сынишка Сяско — Мач, любуясь и хвастаясь новым ножом. Сам Сяско, отупев от горя, смотрел на неожиданно свалившееся богатство безрадостно, с неприязнью.
Когда привели и впрягли в нарты сытых ездовых оленей и среди них, для нарты Сяско, четырех празднично-белых и дали ему в руки новый гибкий тюр, Сяско понял, что все это не дурной сон, а горестная явь. Он должен был покинуть родную тундру. Безбрежная, однообразно серая, но так любимая сердцу, она прощально качнулась в заслезившихся глазах Сяско.
Пайга и Недо, плача, валялись у своего старого драного чума. Только Мач, стоя у поезда снаряженных нарт, сухими блестящими глазами неотрывно смотрел на стада оленей, словно хотел запечатлеть их в своей памяти на всю жизнь.