Буран
Шрифт:
Из чума старшины вышел хмельной урядник. Сяско молча упал на колени и грустными глазами обвел своих сородичей. Они молчали.
Натю Сэротэтто подошел к Сяско и сказал:
— Да будет путь твой легок, как легок полет облаков на небе.
Это напутствие показалось Сяско насмешкой, и он не ответил старшине ни слова.
Пайга, Недо и Мач уселись на задние нарты. Урядник влез на первую.
Сяско, схватив тюр и возжу, вскочил на нарту и озлобленно гикнул. Сытые ездовые олени рванулись. Богатые, но печальные упряжки скользнули с холма в далекий неведомый путь.
Сяско не оглянулся. Позади остались, как чужие, виновато молчаливые сородичи. Оживавшая весенняя тундра
За спиною Сяско, пьяно мотаясь, сидел довольный урядник.
Далекий непривычный путь измучил ненцев и их животных. Они были, как дети, опасливо насторожены и одновременно любопытны ко всему новому и невиданному. Огромный чужой мир раскрывался перед ними стремительно, ослепляюще. Будучи не объяснен никем, он часто пугал их и подавлял, держал в непрерывном напряжении и возбуждении.
Едва успев прийти в себя от путешествия на барже, ненцы испытали потрясающий ужас, когда их и оленей погрузили на железнодорожные платформы.
С боязливым изумлением ненцы осмотрели огромные «нарты» на колесах, теряясь в догадках, кто повезет такую железную тяжесть?
Ночью они увидели надвигавшееся на них чудовище в клубах дыма и пара, ослепительно сверкавшее огромными глазищами. Чудовище с оглушительным ревом, лязгом и скрежетом ударилось об их платформу. Цепенея от ужаса, ненцы зарылись под шкуры, под мешки, цепляясь друг за друга. Это был сам На-а-дьявол, пришедший за Сяско, чтобы утащить его в свой огненный чум под землею...
Перепуганный Сяско забыл о своих оленях, не слышал их истошного хорканья. Животные в судорожной дрожи валились друг на друга. Белый праздничный сильный хор рванулся с ременного тундзяна и в упругом отчаянном прыжке взвился над загородкой платформы. Он рухнул на откос и с переломанными ногами скатился по насыпи, уткнувшись ветвистыми рогами в топкую жижу болота...
Сяско не видел гибели прекрасного оленя. До утра он, Пайга и дети лежали в беспамятстве. Они пришли в себя, когда их железная нарта между другими красными чумами на колесах уже давно громыхала на запад от Каменного Пояса. Остекляневшими глазами ненцы смотрели на несущиеся мимо леса, деревни и озера.
Ни животные, ни люди не могли несколько дней есть от пережитого ужаса. Как дети на ощупь познают опаляющую силу огня, так познавали люди почти первобытной тундры новый чужой им мир. Но спокойное поведение русских в привычной им обстановке успокоило в конце концов и ненцев. Осталось только чувство непроходящей робости и боязливого изумления перед удивительной жизнью на этой чужой земле, перед поразительными выдумками и хитростью русских людей.
Но как ни устали простодушные северяне изумляться чужой жизни, сколько ни привыкали к чудесным неожиданностям, Москва вновь ошеломила их необозримым скоплением громадных каменных чумов и неисчислимым множеством людей. Они были поражены нескончаемостью каменных дорог, несчетным количеством звезд, подвешенных на столбах и сверкавших в окнах домов.
Семья Сяско прошла по шумным и ярким вечерним улицам Москвы, как во сне. Ненцы были подавлены громадностью города русского царя. У Сяско не хватало ни мыслей, ни счета, чтоб понять и осмыслить все окружающее.
Сопровождавший ненецкую семью тобольский полицейский сдал живые экспонаты Севера под расписку выставочной администрации.
На выставочной территории северянам указали место стоянки, где они должны были поставить свой чум. Это была небольшая лужайка посреди сосновой рощицы.
Весь вечер Пайга и Недо провели за установкой
Сяско и Мач отпустили оленей в приготовленный загон-вольер и не знали, чем заняться. Они попытались найти в рощице хворост для костра, но она была чиста. Они вернулись к чуму и в угрюмом молчании сели на нарты.
Олени, привыкшие к чистому влажному воздуху тундры, чихали от пыли московских улиц. После полумесячного дрожания на платформе, почувствовав под ногами твердую землю, измученные животные валились и словно околевали. Иные лежа жадно хватали и выдирали с корнями чахлую траву лужайки. Жалобно скулила и тявкала любимица Мача лайка Хад.
Ночь в новом необжитом чуме без привычного костра ненцы провели без сна, в тревожной дреме, в тяжелых горестных думах.
Утром пришел какой-то человек и, как хозяин, вошел в чум, не приветствуя Сяско. Острым пронзительным взглядом он молча осмотрел чум, перетрогал мешки, уложенные по бокам чума, прошел к синикую [17] и скинул шкуру, под которой лежали семейные сядаи [18] .
17
Своеобразный «передний угол».
18
Божки.
Сяско рассердился и хотел уже было прикрикнуть и выгнать из чума нахального гостя, но тот неожиданно сам закричал по-ненецки на Сяско:
— А где у тебя чайный котел? Почему взяли мало вяленой рыбы? Почему не ставишь в синикуй икону Миколы и не стелишь шкуру белого медведя? — Придирался ко всякому мелочному непорядку, словно век жил в тундре.
Сяско опешил и растерялся от чистого ненецкого говора и хозяйственной строгости гостя, от его знания ненецкой жизни и всех ее порядков. Сяско потерял голос и только робко пролепетал, что котел расколола его инька.
Строгий человек велел показать ему привезенные меха, оленьи шкуры и весь поделочный материал. Одну шкурку черно-бурой лисицы он взял.
— За нее тебе дадут новый котел, будут привозить хворост, мох и воду.
Ненец не понял, как это можно за хворост и воду, которые в тундре ничего не стоят, брать у него дорогою шкуру, но человек, выйдя из чума, снова закричал на Сяско, чтоб он установил нарты по бокам чума, вывесил рыболовные снасти и принадлежности охоты.
— Когда будут приходить к твоему чуму русские люди, встречай их, как гостей. Они хотят видеть, как ты живешь, и как работаешь. Сам ты и твой сын делайте костяные ножи и рыболовную снасть. Жена и дочь пусть шьют гуси [19] и нарядные дорогие ягушки [20] . Вас привезли сюда не спать, а работать! Слушайтесь этого человека, его зовут Кондрат, — начальник указал на пришедшего с ним выставочного служителя и ушел.
19
Мужская одежда мехом наружу.
20
Женская распашная шуба, меховая с обеих сторон.