Буревестник

Думитриу Петру

* * *

Мертвая зыбь то мягко поднимала, то снова опускала стоявшие поодаль от куттера лодки. Усталые рыбаки, прогребшие целый день по неспокойному морю, отдыхали. С запада дул прохладный ветер. Там, над потемневшим морем, садилось солнце.

Косма с Емельяном были одни в лодке. Емельян точил нож; Косма сидел на дне, упершись спиной в шпангоуты и локтями в край лодки, и смотрел на необыкновенно ясное вечернее небо. Его загорелое, небритое лицо освещалось догоравшей зарей. Лицо Емельяна было в тени. Вокруг них с жалобным

криком носились чайки. Слышался шум разбивавшихся гребней. В волнах появилась и тотчас исчезла черная, блестящая спина дельфина. Чайки тоже улетели, и осталась бескрайняя водная пустыня. В соседних двух лодках люди, наверно, уже спали или не спеша что-нибудь чинили.

Кончив точить нож, Емельян сунул его за голенище.

— Давай я тебе тоже наточу, — предложил он Косме.

Ему пришлось повторить свои слова два раза, пока парень его расслышал. Наконец, Косма вздрогнул, и его затерявшийся взгляд прояснился.

— Нож? Зачем?

— Дай я его тебе отточу.

Косма подал нож. Емельян принялся его точить:

— Подождать бы нам с тобой лучше, пока на пароход вернемся, там у них точило есть…

Косма не отвечал, неподвижно глядя куда-то вдаль.

— Да это не твой! — удивился Емельян, заметив, что нож, который он точил, не тот, который был прежде у Космы. — Что ты со своим сделал?

— Потерял…

— Как так потерял? — машинально спросил Емельян, усердно оттачивая нож.

— Потерял и кончено, — сердито ответил парень, пожимая плечами. — Чего пристал?

— Да я так спросил. Что с тобой?

Косма не отвечал. Наступило молчание. Емельян не обратил особого внимания на грубость своего помощника, привыкнув за последнее время видеть его мрачным и постоянно чем-то огорченным.

Парень за последнее время действительно сильно изменился. От прежнего безмятежного спокойствия его не оставалось и следа. Даже на догоравшую в бледном небе зарю он смотрел почти с ненавистью.

— Дядя Емельян… — неожиданно произнес он после долгого молчания.

— Чего тебе?

Тяжко мне…

Емельян поднял голову:

— Отчего, братец?

— Тяжко мне…

— Что так?

Косма вздохнул:

— Полюбилась мне одна, — пробормотал он.

Емельян молчал, ожидая продолжения.

— Полюбилась она мне, а на меня и смотреть не желает… Да хоть бы и смотрела, теперь мне она словно и не нужна…

— Как же это так? — спросил Емельян.

— Сам не знаю… Словно она мне больше и не нравится… Приди она ко мне, я бы ее, конечно, принял, а потом сказал бы: ступай на все четыре сторонушки, лишь бы я тебя не видел, лишь бы я о тебе ничего не слышал!

Помолчав, он продолжал:

— Так бы ей и сказал: не нуждаюсь, мол, в тебе, смотреть мне на тебя тошно!

Емельян долго думал, потом сказал:

— Это, братец, любовь. Откуда девка? С парохода? Как звать?

— Зачем тебе? Не все ль тебе равно?

— Стой, дурень, так нельзя, — спокойно произнес Емельян, вовсе не обидевшись. — Ты мне толком объясни, чтобы я понял.

— Что объяснить-то, я сам ничего не понимаю! —

воскликнул Косма. — Когда я один, или когда вы, случится, спите, я все о ней думаю — о такой, какой она раньше была, не теперь — и такая мне приходит охота что-нибудь изорвать, истоптать, изломать… Не могу, — прибавил он, немного погодя. — Ничего не могу…

Косма смолк. Емельян продолжал точить нож. Немного погодя парень заговорил снова:

— Научи меня, что делать. Ты человек старый, опытный. Как мне быть?

Емельян не отвечал.

— Если бы, скажем, я ее полюбовника убил… так и то, мне думается, покоя бы не было. Может, еще хуже бы стало…

Емельян отложил нож в сторону:

— Как так человека убить? С ума ты сошел, что ли?

Косма молчал.

— За то, значит, что ты девке не полюбился, человека зарезать? Да что он, твой, что ли?

Косма мрачно молчал. Емельяну стало его жалко.

— Ничего тут не поделаешь, — сказал он подумав. — Терпеть надо… Пройдет…

— Не пройдет, — уверенно пробормотал Косма. — Знаю, что не пройдет.

Емельян с сомнением посмотрел на своего помощника:

— Ты терпи. Потом увидим. Я думаю, пройдет.

Косма только вздохнул. Оба они сидели, прислонившись к шпангоутам, лицом к закату. Их ласково качала зыбь, хлюпая у просмоленных бортов лодки. Над тем местом, где зашло солнце, небо было окрашено в мягкие, теплые, ласковые оранжевые тона. Выше оно было ярко-синим, как глазурь. Над самым горизонтом — там, где только что зашло солнце — начинались три длинные красно-оранжевые полосы — три гигантских луча, — пересекавшие все небо. Средняя полоса проходила по зениту, другие две — по правую и левую сторону небосвода, теряясь где-то вдали. Они были так длинны, что казались проложенными по небу дорогами из негорящего и негреющего пламени, разделенными полосами голубой, сверкающей глазури.

Косма поднял руку. В этом фантастическом освещении она казалась золотисто-желтой, выкованной из драгоценного металла, из чистого золота. Он поглядел на Емельяна и, не опуская руки, удивленно сказал:

— Солнце!

Емельян не ответил. Косма взглянул еще раз на свою руку и опустил ее. Потом подумал и встал. Емельян последовал его примеру и оба, стоя лицом к западу, долго смотрели на волшебную панораму заката. Потом снова опустились на врезавшиеся в их спины шпангоуты. Оба молчали, укачиваемые морем.

Было уже совсем поздно, когда Косма вздохнул и улыбнулся.

— Прошло, — пробормотал он, все еще глядя на запад.

— Я тебе говорил, что пройдет, — сказал Емельян.

* * *

Еще позднее старший механик «Октябрьской звезды» поднялся из машинного отделения подышать свежим воздухом. На палубе у правого борта, где из-за ветра никого не было, он остановился, выпятив живот и заложив руки за спину, и стал смотреть, как восходят, поднимаясь из моря, звезды.

Из-за угла надстройки появилась какая-то тень и уселась на люк. Старик, негодуя, что нарушили его одиночество, принялся разгуливать по палубе.