Буриданы. Алекс и Марта

Каспер Калле

Да, странное чувство быть сыном человека, которого столько людей в душе ненавидит. За что? Разве отец был виноват в преступлениях Сталина? И все-таки Пауль с детства ощущал на себе недоброжелательные взгляды – ага, тот самый Кордес, чей папаша стоял на балконе российского посольства рядом со Ждановым…

Ну и что с того, подумал Пауль упрямой гордостью. Стесняться тут нечего, отец никого не убивал и не депортировал, он даже не подписал ни одного соответствующего документа. Да, у него были идеалы, он за них пострадал, и не его вина, что эти идеалы присвоили подлецы и осквернили их. Когда это случилось, отец делал, что мог, помогал тем, кому можно было помочь и кто были этого достоин – должен ли он был сочувствовать

и тем, кто его самого много лет держал в тюремной камере? На этот счет можно было подискутировать; впрочем, не исключено, что отец сочувствовал и им – точнее об этом Пауль ничего сказать не мог, потому что ему было всего лишь четыре года, когда отец умер, помнил он его только в гробу, вот это действительно врезалось в память, глаза отца были закрыты, и, может, поэтому его густые седые брови казались как-то особенно строгими, такие же седые кудри были аккуратно причесаны, а гордое, в каком-то смысле аристократичное лицо с греческим носом и высоким лбом глядело удивительно спокойно, словно отец хотел сказать оставшимся: я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Паулю от отца достался пистолет, он был убежден, что отец никогда не позволил бы себе бесчестного поведения, скорее бы застрелился, и он собирался быть достойным отца.

Пээтер между тем кончил вытираться и исчез в кабинке для переодевания. Когда он оттуда вышел, он выглядел весьма комично – из шорт торчали голые волосатые ноги. Пауль никогда бы в таком виде на улицу не вышел, он всегда носил отутюженные брюки, но, в конце концов, какое ему дело, если родственник хочет поддержать теорию Дарвина, подумал он, пожимая плечами, и уже собирался уйти, когда его внимание привлекло маленькое происшествие – недалеко от Пээтера вскочила с разостланного на песке полотенца какая-то девушка, подбежала к двоюродному брату и завела с ним разговор. У девушки были короткие светлые волосы и спортивное, эластичное тело, и Пауль мог поспорить, что она русская – эстонские девушки были менее эмоциональны. Пээтер сперва казался удивленным, но потом довольно заулыбался, наверно, ему делали комплименты. Беседа становилась все оживленней, наконец, Пээтер начал шарить в нагрудном кармане летной рубашки и вытащил оттуда шариковую ручку. Просят автограф, догадался Пауль. Однако, как Пауль понял из дальнейшей жестикуляции, у девицы не нашлось ничего, на чем можно было этот автограф запечатлеть, Пээтер тоже порылся в своем полиэтиленовом мешке, но, видимо, безрезультатно. Выход из затруднительного положения оказался неожиданным, Пеетер и девушка о чем-то заговорщически озираясь, договорились, девушка побежала к своим вещам, натянула платье, распрощалась с подругами и, все еще без умолку болтая, зашагала рядом с Пээтером по песку в сторону пляжного центра.

Пауль чисто машинально вынул фотоаппарат и направил объектив на веселую парочку. Щелчок, другой, третий, четвертый – точно, как у Антониони – затем он отошел в тень здания, спрятал аппарат обратно в футляр и ушел, улыбаясь – сценка, в которой он сейчас принял участие, служила молчаливым доказательством того, что его отец прожил жизнь не зря, ибо здесь, в государстве, в создании которого участвовал его отец, Пээтеру вряд ли грозила опасность быть застреленным из-за куста.

Глава вторая

Студия

В стеклянной будке сидела новая сторожиха, которая не хотела пропускать Пауля – пришлось показать рабочее удостоверение. Отправив ассистента наверх отнести камеру и отдать пленку на проявку, Пауль свернул в боковой коридор, прошел его до конца и спустился по лестнице в подвал, где находился бар студии. Голоден он не был, но ужасно хотелось кофе, в ЦК их поили только минеральной водой. Вообще, времени там было затрачено больше, чем надо, режиссерша усаживала секретаря по идеологии то так, то эдак, искала

наилучший план. Паулю ее старания были не очень понятны, все равно ведь, какой бы стороной ты партийного работника к камере не повернул, он от этого не поумнеет; но вмешиваться он не стал – пусть режиссерша подлизывается, если хочет. Сам он с наибольшим удовольствием остался бы незамеченным, но руководительница отделом, с которой они учились вместе, узнала его, радостно поприветствовала и представила секретарю:

– Познакомься, это сын Густава Кордеса.

Настроение ему они своим приторным вниманием испортить не смогли, Пауль сумел сделаться в этом отношении толстокожим, но сосредоточенность, необходимая при работе, все же пропала. Бар для возвращения нужного состояния подходил вполне, полутемно, дымно, и хотя большинство посетителей были ему знакомы – студия-то маленькая, все друг друга знают – общаться с ними он себя обязанным не чувствовал. Пауль подошел к стойке, поздоровался с буфетчицей, заказал чашку кофе и пачку «Примы» и огляделся. Время было послеобеденное, когда работать уже всем лень, большинство съемочных групп успело вернуться на студию, и все столы были заняты. Правда, у стойки оказалось несколько свободных мест, но там Пауль сидеть не любил, у него тут же возникало ощущение, что за его спиной стоит Кутар с камерой. Пауль считал этот кадр революционным в истории киноискусства, до того посетителей кафе – и не только – снимали так, чтобы в кадре обязательно были лица, Кутар же направил камеру на затылки.

Заметив, что одна компания встает и уходит, Пауль поспешил со своей чашкой к освободившемуся столику. Едва он успел сесть, как вошла Сайма, да что «вошла», влетела. Более шумную, безалаберную и энергичную особу, чем его жена, было трудно отыскать, в студии Сайму прозвали «бульдозером», но Пауль все равно ее ни на кого бы не променял, потому что при всем своем невозможном характере Сайма была человеком честным и искренним. Сейчас она остановилась у одного столика, потом у другого, объяснила что-то одному коллеге, другому, и, наконец, приземлилась рядом с Паулем.

– Принеси мне тоже чашку кофе, нервы совсем ни к черту!

Пауль встал, но сразу приступить к делу не смог, поскольку у Саймы объявились новые потребности. Дав жене прикурить и запомнив, какой салат и бутерброд она желает откушать, он снова прошел к стойке. Там в промежутке собралась небольшая очередь, но буфетчица, с непроницаемой маской на лице, обслужила Пауля прежде других, и даже подмигнула ему заговорщически – когда-то Пауль снял ее в обнаженном виде, и они ревностно хранили эту тайну.

Когда он вернулся к столику, жена была уже не одна, рядом с ней сидела другая женщина, или, вернее, девица – молодая редакторша, недавно закончившая ВГИК и, как следствие, отличавшаяся весьма высоким самомнением.

– Вечная история, – жаловалась Сайма, шумно выдувая дым изо рта, – главный редактор говорит, что он «за», но директор против, директор, что он ничего против не имеет, но идея не нравится председателю комитета, председатель же утверждает, что с его стороны нет никаких возражений, однако, как он понимает, сама студия не особенно заинтересована в таком фильме.

– Но он все-таки подписал?

– Нет, он сказал, что первым это должен сделать директор.

– Не имеет никакого значения, в какой очередности они подписываются. Если на бумаге появится хоть одна подпись, остальные пойдут автоматом.

Пауль констатировал про себя, что редакторша быстро освоилась в атмосфере студии.

– Я не стала очень уж настаивать, – продолжила Сайма. – Я думаю, мы поднимем этот вопрос на худсовете. Так невозможно работать. В интервью газете главный редактор рассказывает, что студия заинтересована в фильмах, затрагивающих острые социальные проблемы, но когда на его стол ложится подобный сценарий, сразу начинает вилять.

Конец ознакомительного фрагмента.