Буриданы. Европа

Каспер Калле

– Ой! А Ванда Анатольевна не пришла еще?

– Еще нет.

– Ой! – пискнула девушка в третий раз, и, собрав всю свою смелость, посмотрела на Эрвина. – А вы – Эрвин Александрович?

Откуда она знает мое имя, подумал Эрвин с подозрением, но сразу догадался, что его, наверно, игнорируя все правила конспирации, выболтал Латинист.

– Да, это я. А вы, если можно спросить, кто, еще какая-то соседка Виктора Марковича?

Боясь, что ему опять сделают замечание по поводу невежливости, Эрвин отступил от двери и сделал приглашающее движение рукой; эта гостья, в отличие от первой, заколебалась, но потом все же юркнула в прихожую.

– Да, меня зовут Наталья. Виктор Маркович попросил, чтобы я за вами поухаживала. – Она снова покраснела. – То есть, чтобы я вам помогла, если что-то понадобится. – Она подобралась и осмелела. – Так не нужно ли вам

чего-нибудь? Я могу пожарить яичницу. Или вам вдруг надо что-то постирать или погладить?

У Натальи тоже были темные глаза, но не черные, а карие, большие и круглые, длинные черные ресницы и густые, сросшиеся над переносицей брови. Она была выше Ирины, доставала Эрвину почти до подбородка, с прямой спиной и высокой юной грудью – и эта грудь, поднимаясь и опускаясь под халатом, словно в ней работал сильный насос, буквально призывала обнять, поцеловать, да хоть укусить – да и девушка, казалось, искала взрослого умного мужчину, которому можно подчиниться, служить преданно, как собака.

– А, может, принести что-нибудь из магазина? – продолжила Наталья. – Творог, сметану, или, например, арбуз? Вы представить себе не можете, какие у нас вкусные арбузы! Сочные и сладкие.

Как и ты сама, подумал Эрвин, вслух же сказал галантно:

– Благодарю, не беспокойтесь, у меня все есть.

Наталья смутилась, она как будто пыталась еще что-то придумать, но ей не хватало фантазии. Взгляд ее бесцельно метался по прихожей, пальцы трепали троеугольный вырез халата, из-под которого виделась юная загорелая кожа.

– Может, зайдете, побеседуем? – предложил Эрвин.

Но Наталья, снова покраснев, стала быстро качать головой.

– Нет-нет, я зайду позже, когда Виктор Маркович будет дома.

Она шагнула к двери и уже взялась за ручку, но остановилась. Было видно, что ее мучает какая-то мысль, она хочет что-то сказать, но колеблется.

– А почему вы вначале сказали: еще одна соседка? Тут кто-то уже был? – спросила она наконец, и Эрвин услышал в ее голосе плохо скрытую ревность.

– Да, приходила некая Ирина, – ответил Эрвин честно.

В глазах Натальи промелькнул огонек обиды.

– А мне она сказала, что идет на рынок! – Поколебавшись минуту, она все же затараторила: – Эрвин Александрович, будьте осторожны, это опасная женщина! Вы знаете, она однажды уже была замужем, но развелась. И у нее каждый год новый ухажер. Сейчас она встречается с одним вором в законе, но говорит, что тот ей не подходит, она предпочла бы цыганского барона, или, еще лучше, адвоката.

– Да ведь я как раз адвокат и есть, – заметил Эрвин.

– Я знаю, Виктор Маркович говорил, потому я и пришла на всякий случай посмотреть, все ли у вас в порядке…

И она выскользнула вон так же ловко, как и вошла.

Две претендентки за одно утро, подумал Эрвин с улыбкой.

Ему показалось странным, что его приезд вызвал в доме Латиниста подобные страсти. Впрочем, так ли оно странно? Миллионы мужчин ушли из жизни под Москвой и Сталинградом, на Курской дуге и в белорусских болотах, на улицах Берлина и Будапешта – кто должен был их заменить? Женщин, естественно, тоже погибло немало, но не столько, и теперь они все искали мужей – а где их взять? Пятнадцать лет прошло после окончания войны, но демографическое равновесие еще не восстановилось. К тому же, что делать девушкам, которым нравятся зрелые мужчины, как, вроде бы, и Наталье? Почему бы не поговорить с Латинистом и отправить его свататься? Друг ведь что-то такое и предложил, и даже как будто не совсем в шутку.

А дальше, подумал Эрвин тут же. Где мы жить будем? Девушка наверняка делила квартиру с родителями, или, по крайней мере, с мамой, если отец не вернулся с войны – мне, человеку за пятьдесят, идти им в примаки, что ли?

Он в третий раз сел за стол и открыл книгу, но сразу почувствовал, что уже не может сосредоточиться – гостьи вторглись в его внутреннюю жизнь и устроили там, может, и не очень большую, но все же неразбериху.

Надо проветриться, подумал он.

Чувствовал он себя неплохо, нога не болела, и он решил поехать в центр, чтобы в универмаге, о местонахождении которого ему сообщила Ирина, купить лезвия – последним старым он уже искромсал утром подбородок.

Глава четвертая

Большой бульвар

– Вам на следующей, – подсказала рыжая гражданка, у которой Эрвин в автобусе спросил, где ему выходить. – Остановка называется улица Энгельса, это главная улица, повернете направо, пройдете немного, а там и универмаг.

Эрвин поблагодарил,

и, когда автобус затормозил, встал и выбрался наружу. Пальто он оставил дома и поступил правильно, светило солнце, было не только тепло, но и безветрено – южная осень, как женщина бальзаковского возраста, спокойно и уверенно демонстрировала свой шарм. Он вспомнил, какой скандал закатила ему Тамара, когда он пару лет назад, незадолго до попытки покончить с собой, сделал ей, как он сам полагал, комплимент – сказал, «вот и ты потихоньку приближаешься к возрасту бальзаковской женщины.» «Не сравнивай меня с какими-то старухами!» – прошипела жена, – «меня не интересуют ни Бальзак, ни его бабы, я собираюсь еще долго оставаться молодой!» Пришлось объяснить, что такое «бальзаковский возраст» – целая лекция, закончившаяся истерикой и гневом – ты что, женился на мне для того, чтобы изо дня в день надо мной издеваться? Да, я родом из деревни, провела молодость со свиньями, только вот немецкие офицеры, с которыми я танцевала, меня необразованностью не попрекали, наоборот, они всегда подчеркивали, какая я толковая девушка – но разве вас, Буриданов, можно сравнить с немцами, вы же коммунисты!» «Ты прекрасно знаешь, что я не коммунист, я сам пострадал от этого режима», – возразил Эрвин, но, справедливости ради, все же добавил: – «Однако, если мне дадут выбирать между коммунизмом и фашизмом, я и в самом деле выберу коммунизм.» «Почему?» «Потому что у коммунистов, по крайней мере, есть идеалы.» Тамара задумалась, но, в конце концов, покачала головой: «А я бы выбрала фашизм». После этого ссора разгорелась вновь, ибо по мнению Эрвина настолько человеконенавистнических режимов, насколько фашизм, в истории было очень немного; но Тамара осталась верна себе, немецкие офицеры нравились ей больше, чем «тибла» – слово, которого Эрвин терпеть не мог, и которым жена пользовалась всякий раз, когда хотела вывести его из себя. «В трамвае ехать противно, все пропитано чесночной вонью тибла», – морщилась Тамара. Пообщавшись с ней подольше, Эрвин снова впадал в депрессию, начинала болеть голова, да так невыносимо, что однажды он не выдержал…

Но теперь Тамара была далеко, голова у Эрвина не болела, и только его органы обоняния были в немалой мере потревожены вонью бензина, которую распространял кативший мимо общественный и прочий транспорт. Да, научно-техническая революция добралась и до его родного города, уже не цокали копытами лошади, не скрипели телеги, не пели птицы, и не били в тамбурины цыгане, а грохотали грузовики, тряслись автобусы, визжали на поворотах трамваи, и только троллейбусы гудели солидно и почти мелодично. Изменили ли эти перемены в антураже и человека? В какой-то степени, безусловно, удобства слегка отшлифовали его, но, с другой стороны – сделали более изнеженным. Ему вспомнилась «Шахматная новелла» Цвейга, герой которой, шахматный гений, в прочих аспектах был идиотом – вот и человечество, усовершенствовав свои технические умения, деградировало во всем прочем, теряло музыкальность (ибо музыкальность предполагает тишину), чистоту чувств, в конце концов, и просто телесную выносливость. Еще немного, и человек вовсе не захочет больше двигаться и окончательно утратит жажду жизни…

Он повернул за угол и посмотрел на табличку, дабы выяснить, попал ли он туда, куда хотел. Да, все верно, улица Энгельса. Интересно, подумал Эрвин, почему ростовчане не назвали свою главную улицу именем Ленина или Маркса, как водилось? Автор «Возникновения семьи, частной собственности и государства», разумеется, тоже был классиком, но все же поскромнее. Это было бы объяснимо, если бы по соседству обнаружились и те две улицы, но, как он вчера видел собственными глазами, аллею Ленина выдавили чуть ли не на окраину. Да, такое пахло скверно, можно сказать, пахло предательством, и Эрвин удивился, как в 1937-м никто на это не обратил внимания. Хотя, возможно, он ошибался, и вполне обратили, в конце концов, Советский Союз – страна широкая и просторная, и совсем не обязательно он должен был попасть в один лагерь с членами ростовского горисполкома. Самому Эрвину подобный выбор названия для главной улицы даже нравился, он рассматривал это как поклон тем сотням, если не тысячам немцам, благодаря которым Ростов до Первой мировой войны превратился в важный коммерческий центр – то есть, и его деду, хотя дед, как рассказывал отец, в этом самом Ростове и обанкротился. Только вот был ли Энгельс немцем, может, он был не только другом, но и соплеменником Карла Маркса? Этого Эрвин не знал, но в чем он был уверен, так в том, что где-то здесь, совсем близко, должен был стоять дом, где он родился – но где именно?