Бурное лето Пашки Рукавишникова
Шрифт:
— Попался, змеёныш, — прошипел он, — ну, иди, рассчитываться будем.
Пашка понимал, что не удрать, что это бессмысленно, но всё равно упрямо полез по лесенке на крышу.
— Лучше стой, — крикнул Генка и тоже полез, — задавлю, как собаку!
Пашка бежал по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон; и слышал за спиной неумолимо приближающийся железный грохот.
У
Генка не решился. Он опустился до последней ступеньки. А когда, уже на земле, обернулся, увидел совсем близко летящий на него паровоз. Генка отпрянул.
А Пашка успел в последний миг проскочить перед носом поезда, пролезть под последним составом и взлететь на перрон.
С другой стороны тоже подошёл поезд.
Пашка на миг остановился отдышаться.
Из вагонов хлынули пассажиры, засуетились, затолкались.
Пашка снова тяжело побежал, лавируя между ними. До входа в зал ожидания было далеко. Пашка задыхался. Он не мог больше бежать. Ноги стали грузные и чужие. Голова пылала. Мысли путались.
«Всё. Не уйти», — почти равнодушно подумал Пашка. Ему стало вдруг всё безразлично. Лишь бы остановиться. Или ещё лучше — сесть. Прямо на заплёванный асфальт.
— Пашка!!! — завопил впереди ликующий, ужасно знакомый, невероятный голос.
Пашку подхватили здоровенные ручищи, притиснули его усталую, ничего уже не соображающую голову куда-то к животу. Пашка поднял лицо.
— Володька, — прошептал он, — нет. Сплю. Со страху мерещится.
Он ещё что-то бормотал бессвязное и счастливое и, наверное, свалился бы от усталости и безмерного изумления, если бы руки снова не подхватили его, не подняли бы на воздух.
А родной, замечательный, удивительный человек Володька ржал, как конь, на весь вокзал и тискал Пашку, и подбрасывал, и не давал слова вымолвить.
Да Пашка и не мог ничего сказать — всё было так неожиданно и здорово, что он буквально онемел от счастья.
— Как же ты здесь очутился? — выдавил он наконец.
— Во, чудила! Как то есть «как»?! За тобой, заяц ты непутёвый, приехал. «Как» спрашивает! Будто я не знал, что ты меня ждёшь. Ха! Одного боялся — разминёмся. Небось чехвостил меня, что долго, а? Признавайся. Раньше, понимаешь, никак не мог.
Когда Генка выбрался на перрон, он увидел Пашку в руках здоровенного хохочущего парня. Парень так орал радостные слова, что на него оглядывались.
Генка постоял немного, посоображал. А когда сообразил, скрипнул зубами, скверно выругался и отвернулся.
— За ним ведь… за этим сопляком приехали, нашли! — прошипел он. — Обалдеть! У-у, гады. — И Генка зашагал прочь.
Он на чем свет стоит ругал и себя и этого Пашку, такого, казалось, глупого и доверчивого, и только потому сумевшего провести его, Генку, прошедшего огонь, воду и медные трубы. И эту смеющуюся дубину, невероятного, непонятного дурака, вернувшегося чёрт знает откуда из-за какого-то чужого сопливого щенка.
И теперь ему, Генке, надо было думать привычную
— У-у, гады! Все, все вокруг гады, — злобно и бессильно хрипел он.
А Володька тем временем слушал Пашку. И был он суровый и серьёзный, странно непохожий на привычно легкомысленного Володьку.
— Всё? — спросил он, когда Пашка умолк, выложив все свои беды и приключения.
— Всё, — кивнул Пашка.
— Та-ак. Ну, Лисиковым мы потом займёмся, никуда не денется. А теперь…
— Слушай, Володька, а что Лисиков про меня говорил?
— Лисиков-то? Да то же, примерно, что предсказал этот твой подонок Генка. Даже удивительно. Одинаково мыслят, голубчики. Спелись бы. Но об этом потом. Лисиков своё получит. А теперь пошли.
— Куда?
— Туда. Куда же ещё. Тоже мне, партизан. Взрослым, говорит, себя почувствовал! А сам — как последний зелёный фрукт. Ты что, вчера родился? Не понимаешь, что этого типа сразу брать надо, пока он другим жизнь не испортил? Сам-то ты выкрутился, зайчик. В героях у себя числишься небось? И не стыдно? Переписку затеял… Это, брат, называется удрать в кусты.
— Но ведь там… там ведь, знаешь, как начнут…
— Ладно, пошли. Нам некогда. Своих догонять ещё надо. И не думай, что ты умней всех. Понял?
— Понял, — радостно отозвался Пашка. Ему теперь всё было нипочём.
И они пошли вперёд. Володька — шагом. Пашка, не поспевая за ним, долгоногим, — вприпрыжку.
И оттого, что рядом шагал Володька, большой, уверенный и решительный, жизнь была ясная и интересная.
Какой и должна быть жизнь.
И Пашке было весело теперь и спокойно. Потому что был он ещё всё-таки совсем не взрослый, а просто мальчишка.
Но взрослым он ещё будет, а человеком уже стал. Человеком по имени Пашка Рукавишников.
Глава четырнадцатая. В бане
Что было! Что творилось! Обалдеть можно! Ребята и девчонки высыпали из приземистого бревенчатого барака кто с чем — с мисками, ложками, поварёшками, кастрюльными крышками.
Они забренчали ими. Они подпрыгивали и так орали, что с соседних тополей ошарашенно взлетела перепуганная стая воронья. Взлетела и заметалась, закаркала, заудивлялась.
А Пашка стоял в середине этой весёлой шумной толпы и чуть не ревел самым постыдным немужественным рёвом.
Он до боли прикусил нижнюю губу и надулся изо всех сил.
Ещё только не хватало разреветься. На радость почтеннейшей публике.
Володька торчал столбом в стороне, ухмылялся и на выручку не шёл.
На его носатой физиономии были написаны гордость и блаженство.
Наконец к Пашке протиснулась Даша, обняла за плечи и гаркнула:
— А ну хватит, обормоты! Довольно! Вам бы только вопить да кошачьи концерты устраивать. Совсем парня оглушили. Затуркали человека. Ишь какие! Пойдём, милый!