Бурное море

Рыжих Николай Прокопьевич

III

Возвращались разморенные природой, погодой, беспечностью. Зашли к парням на станцию.

— Партию в бильярд? — обступили они.

— Борща?

— А может, ухи или каши?

— И борща, и ухи, и каши, — ответил Роман.

Весь камбуз у них от дверей до дверей был завален делью.

— К путине готовитесь? — спросил Роман.

— Закидник мастерим.

— Сетку где взяли?

— Парни с «Колесникова» оставили. Она у них на винт намоталась.

Я присмотрелся, как они «мастерят»

закидник. Черт возьми! Хуже, чем «по-вятски», — они даже дель не умеют резать, ножницами стригут ее.

— Не так это, братцы, делается, — Я взял нож, прикинул плахи, из которых будет состоять мотня и крылья, подсчитал по ячеям цикл кройки и, собрав все полотно в кучу и не глядя на нее, стал чекрыжить ножом.

— Эй, эй! — испугались они.

— Парни, он же рыбак, — успокоил их Роман.

Когда из нарезанных плах составили, развесив его, невод, они зачесали затылки.

— А теперь шить. Иглички есть?

— Чего?

О ужас!

— Может, бамбуковая чурка найдется?

— Это есть, — заспешил Василий. — Саня, тащи бамбуковый шест, что бакланов пугаем.

Принесли десятиметровый бамбуковый шест.

— Несите ножовку и ножи.

— Сейчас.

Я нарезал и наколол заготовок, показал, как выстругивается рыбацкая игличка. Парни старались, через полчаса каждый из них принес что-то похожее.

— Плохо, но сойдет.

Я расставил их по местам, показал, что делать. Ввалился Василий: он бегал на сопку снимать показания приборов — это дело он никому не доверяет.

— Ну и ну, — только и сказал он.

К полуночи закидной невод красовался во всем своем великолепии, оставалось только навесить грузила и привязать балберы. Парни не верили делу своих рук.

Брели мы на свою скалу в отличнейшем настроении. Роман то и дело спрашивал:

— И много у вас за путину навара выходило?

— Как поймаешь. Но на рыбе работка...

— Это ясно. А что надо уметь делать, чтобы взяли в рыбаки?

— Работать.

— Устроиться бы в колхоз, где ты работал. На сейнер бы! Или бы на траулер, пошарахаться по океану!..

— Устраивайся.

— Железно. Вот малышик подрастет, чтоб Аньку одну можно было оставить. Или тещу вызову, чтоб сидела с малышом. И давай-ка вместе махнем, а? Ну разве мы мужским делом занимаемся? Или ты уже завязал с морями?

— Не знаю, Рома. Институт надо кончить.

— Да брось ты... может, в бухгалтеры пойдешь?

И меня опять одолели мысли о ненужности предприятия. Да и сами книжки оказались не такие уж интересные. Скука одна. То ли дело в морях, когда всплывает раздутый кутец трески! Или у борта под люстрой бесится сайра. А селедочка! Как она переливается, как играет бледными цветами в неводе. Пахучая, серебристая, тяжеленькая...

— Чудак рыбак, — не унимался Роман. — Эх!

IV

У Романа народился сын.

Ну и торжество же мы устроили! Израсходовав месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста», столы разукрасили со старанием десятиклассницы. На столах

горело все: селедочка в колечках лука, хариусы, и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые — только что без перьев — и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княжника и брусника, цветы самые расчудесные...

Все были в белых сорочках и при галстуках.

Первые тосты были «за Сергея Романовича», потом «за Аннушку» — все мы знали ее, — потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.

На магнитофоне вертелись самые современные мелодии — парни с метеостанции от необремененности работой квалифицировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и ихний Лева. Правда, Володька мог только «Сербиянку», а Лев бренчал аккордами — такая музыка пролетает мимо сердца.

Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.

— Вот когда я на Диксоне работал, — вспоминал он, — у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали!.. Бывало, начнем пельмени готовить... всем табором... по триста пятьдесят штук готовили! До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».

— А ведь верно, братцы, — задумчиво добавил Василий. — После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях — совсем не тот компот...

— Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, — сказал Роман и потянулся к гитаре.

Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.

Вчера ходили в «хронику» Подводники в строю, И вот среди подводников Тебя я узнаю. Стоишь на верхней палубе, Смеешься надо мной, А я стою печальная И плачу и пою... Мальчишка беспризорный, Парнишка в доску свой... . . . . . . . . . . .

А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки...

Хорошо мы пели. И хорошие мы были.

V

Вот это было происшествие! Прибегает Володька с Бараньей без рюкзака и гольцов и в изнеможении валится на диван.

— Миша в петле сидит... как гора.

— К парням на станцию заскакивал? — Роман встрепенулся, цыганские глаза его загорелись.

— Напрямик... через сопку.