Бурса

Воронский Александр Константинович

В горах горная тишина, беспечальное одиночество. Тишину в горах слышно. Одиночество в горах слышно. Бытовое, чем живут внизу люди, отпало. Дольний мир лежит минувшим, подобный потухнувшим воспоминаниям.

…Над изломами гор, там, где они соприкасаются с небом — светлая нежнейшая кромка, еле зримая.

…«Древне-разломанные горы»…

…Горы-престол…

…Горы в снегах…

Думаю о Даше, о дашиной судьбе. Ничего мне о ней не известно. Да и жива ли она?

Ситцевая Даша…

И жизнь твоя пройдет незрима В краю безлюдном, безымянном, На незамеченной земле, — Как

исчезает облак дыма На небе тусклом и туманном В весенней беспредельной мгле…

…Никогда не была для меня Даша ни первой и никакой другой любовью, и самое слово это, к ней отнесенное, звучало бы здесь неуместно и пошло. И стихов ей никто не писал. И забыли мы ее в пору нашей юности скоро. Но признаюсь: многие встречи с прославленными людьми, беседы с ними, умные и поучительные, без раздумий я променял бы теперь на встречу и на беседу с ситцевой Дашей, какой знал я ее в далекие бурсацкие годы. Не знаю, для чего нужно повидаться мне с Дашей, а повидаться хочется. Должно быть, нужно рассказать ей о пройденных путях, о жизни, о смерти, о вечном и неутолимом томлении духа, о несведенных концах, о новой земле отцов моих, о свершенных и несвершенных делах, о недопетых и неспетых песнях, о словах неизреченных и о многом, о многом ином… А, пожалуй, и говорить-то ничего не следует, а лучше посидеть в дашиной комнате в весенние сумерки, без лампы, когда за окном гаснет тихо закат древней позолотой и между облаками и позлащенными краями застыла озерами лазурь, а темный лес за мирной рекой уже в ночных сновидениях, а березка клонит долу скромные ветки. Звенит негромко гитара, и склонилась над ней простодушная Даша в белом платье с темными горошинами, сродная небогатым нашим, не пышным полям, добрая, сердечная. Перебирая струны, Даша поднимает голову, неопределенно улыбается, говорит какие-то совсем простые слова; неправильный зубок выделяется в темноте. А около Даши сидим мы, бездомные бурсаки, обойденные жизнью, и отдыхаем от бурсы…

Немногое хотелось бы вернуть мне из прошлого и вновь пережить… И вот опять бы пробираться школьником к Даше тайком с орехами и леденцами в карманах и жалеть, что денег всего только двадцать копеек и угощение слишком уж скромное…

…А где остальные?..

Серега Орясинов работал врачом-хирургом на старой войне, сделал, по словам его, тысячи операций. В семнадцатом году летом, будучи в Петрограде, вышел он под вечер из своей холостецкой квартиры, да так и не возвратился совсем — пропал без вести.

Любвин, наш Стальное Тело с чугунным гашником, окончил коммерческий институт. Ныне на юге работает фининспектором.

Обременен семьей.

След Витьки Богоявленского отыскался в восемнадцатом году. Рассказывали, что во время войны с немцами командовал он батареей, побывал и в Австрии и в Румынии. В гражданскую войну большевиком-командиром носился по Украине, по уральским степям, где-то под Златоустом, и у себя, в родных краях. Здесь, между прочим, расстрелял он священника Басова, нашего сверстника по школе. У этого Басова председатель сельского совета отобрал лошадь и тарантас. Когда пришли белые, Басов донес на председателя. Председателя после истязаний повесили. Село занял своей частью Витька и на другой же день казнил своего школьного товарища. Представляю, каким залихватским матом изъяснялся на фронтах Витька и как он хвастался любовными победами!

Живот же свой Виталий Богоявленский положил на поле красной брани в двадцатом году под Харьковом…

…Накануне разъезда мы закупили колбасы, воблы, печеных яиц, булок, красного церковного вина, сняли лодку и отправились за город в лес. Вечерний звон медленно плыл за нами по реке. Река казалась застывшей. Она отражала небеса.

От прибрежных камышей шел еле слышный зеленый шелест. За железнодорожным мостом мы выбрали песчаный берег, развели костер. На елях и соснах блестела паутина. Лес курился синей душистой дымкой. На сияющий солнечный круг уже можно было глядеть. Меж деревьями от него рассыпались мелкие стрельчатые лучи. Справа от нас, шагах в двадцати, зеленел старый кряжистый дуб. Солнце ударяло в его вершину; закатный жидкий свет ложился на груду листвы, мешался с ней, но был не в силах уже разогнать сумрак. Он был угрюм, старый многодумный дуб. Песок не успел еще остыть.

Мы устроили совещание о библиотеке. Ее передали кружку бурсаков. Решили: библиотека в надежных руках. Один Любвин высказал опасения. Его не поддержали.

…Приступили к закускам и к вину. Пили мы его вместе в первый раз.

Я сказал друзьям:

— За тех, кого нет с нами…

— Нет Шурки Елеонского…

— Нет Пети Хорошавского…

— Нет нашей Даши.

— Да и Витя уже как бы не с нами… исключен.

Трубчевский полушутя, полусерьезно прочитал:

Этот кубок вам, друзья, Двое или трое, С кем не раз был весел я В сладостном покое, С кем не раз переживал Мрак времен суровых, Славлю вас, подняв бокал, Старых или новых.

Вспомнили писателей-бурсаков: Помяловского, Решетникова, Левитова, Добролюбова. За них выпили. Уже стемнело. Огонь играл на наших лицах и отражался в воде. Над рекой плыл туман; чудилось, что и мы плывем.

— …Вот Даша… — вспомнил опять ее Серега и не закончил.

— …Да, вот Даша… Даша, — вымолвил я, — освобождала нас от бурсы. Она больше всех выбила из меня бурсака, да и из вас также, друзья мои.

— Это верно, — опять согласились все в один голос.

— Ты, Витька, не горюй, что тебе пришлось пострадать за Дашу, — заметил Трубчевский.

— Она тоже за нас пострадала, — прогудел Любвин, подкладывая в костер сучьев.

Витка молодецки опорожнил стакан, точно он был взаправду опытным выпивохой, сдвинул на затылок фуражку, выпятил нижнюю губу.

— Чепуха… Я недаром поплатился за Дашу. Кое-что я за это имею.

— Что же именно ты за это имеешь? — спросил я его с недоумением.

Витька преважно ответил:

— Что наш брат имеет от женщин, то от нее я и имею.

— Врешь! — сказал я, отбрасывая в сторону палку, обожженную в костре.

— Брешешь! — молвили Серега и Трубчевский.

— Не вру и не брешу, — заявил упрямо Витька. — Я, братишки мои, не зевал, как вы… Я свое дело знаю… Зато меня и уволили.

…Да, таков был Витька Богоявленский, не хуже и не лучше, превосходный товарищ, но удивительный и вздорный враль, едва дело касалось его любовных похождений и побед!.. Он не пожалел даже Даши.

— Витька, — сказал я ему мягко, — Витька, не ври! Ты прямо ополоумел. Признайся, ты солгал нам.

— Я солгал? — вскрикнул Витька и рассыпал искры из глаз.

— Нет, ты не солгал, ты пошутил над нами.

— Пусть шутит, кто угодно, а мне не до шуток.

— Ты, Витька, рыцарски себя вел перед Халдеем.

— Я покажу вам рыцаря, дышло вам в рот! — совсем сатанея, заревел Витька и потряс даже головешкой.

Мы не обратили внимания на Любвина, а он уже сидел с чугунным лицом и застыл, точно статуй. Потом вдруг сорвался с места и, ни на кого не глядя и словно ничего не видя перед собой, быстро скрылся в темноте за деревьями. Витька сразу осекся, схватил за хвост тарань и стал неистово отбивать ее о каблук сапога. Все угрюмо молчали, усиленно подкладывая сучья в костер.