Бурса
Шрифт:
Любвин возвратился к костру. Сел и уперся взглядом в землю. Подглазники у него были краснее обыкновенного.
— Выпьем еще за Дашу! — предложил неестественным голосом Витька.
— Я с тобой согласен, — обратился он ко мне, — Даша из нас выколачивала бурсу.
Витькины слова нужно было перевести так: — Ты прав. Я немного
Все вздохнули свободнее, налили церковного вина; один Любвин не пошевелился. Мы его не упрашивали.
…Костер сухо трещал. В нем горело наше прошлое. А отсветы уводили в будущее. Оно было багровое. Кругом реяли безобразные тени. Где-то оттопыривал огромные тонкие уши Халдей, с прожилками, напоминающими пауков. Не знал я, понятно, тогда, что долго эти уши будут висеть надо мной, что всюду они будут меня преследовать, ловить мои самые сокровенные поступки и помыслы. Что даже в тюремных подвалах и в далеких забытых краях не укроешься от них… Да… Уши Халдея!.. Россия!.. Россия Малют, застенков, тайных канцелярий, охранок!
Пропахнувшие дымом, мы затушили костер, уселись в лодку, миновали железнодорожный мост, причалили к Эльдорадо, к местечку в лесу, где торговали пирожками, мороженым, водкой, закусками. На берегу к нам подошел пьяница Платоныч, бывший академик и преподаватель в семинарии, босяк и шатун по ночлежкам. На этот раз он был трезвее обычного. В опорках, с огромными мешками под глазами, в грязных лохмотьях, насмешливо он оглядел нас.
— Зачем, бурсачье, сюда затесались?.. Перешли в семинарию?.. Ага… Рады? Чему, дураки, радуетесь?.. Человечество разыгрывает пошлейший и гнуснейший фарс, а старается выдать его за глубокую, осмысленную трагедию. Врут… сочиняют всеобщую историю… Нет никакого смысла в истории. Читали «Кандид»? Раблэ и Свифта тоже не читали?.. Между прочим: из вас сделают болванов и народных обирал. Только и всего.
— Не сделают, — ответил уверенно Витька.
Платоныч присвистнул,
— Эге!.. Все желторотики и желтопузики так болтают, а наповерку выходят здоровенными подлецами, пройдохами и живодерами.
— А ты знаешь, где правда и какая она? — спросил я.
Платоныч сел на траву, закурил папиросу, провел рукой по опухшему лицу.
— Знаю две правды… две истины… На краю могилы познал я их…
Платоныч поглядел на свои лохмотья.
— Истина первая:
Стою задумчивый над жизненной стезей И скромно кланяюсь прохожим…— …Ничего не надо… Ничего ни от кого… Пушкин не кичился перед неграмотной няней. Я тоже не кичусь, не горжусь. Смиренно прошу… двугривенный… хочу униженья…
— Истина вторая и последняя:
Во всем мне слышится таинственный привет Обетованного забвенья…— …Понимаешь, желтопузик… Таинственный… Истина всех истин. Голос вечности… Потому: жизнь — река, смерть — море…
Платоныч вдруг резко поднялся, махнул сердито рукой, обнаженной по локоть из-под лохмотьев:
— А, ну вас! Все равно ничего не поймете…
Он зашагал к кабаку. Меж деревьями кабак светился желтыми пьяными огнями.
…Мы отчалили. Безмолвие и ночь простирались над тихой землей… Скрип уключин… удары весел… негромкие наши голоса… Журчала вода, напоминая о неустанном течении жизни… За излучиной на взгорье темными грудами в редких огнях открывался город.
Я вспомнил аргонавтах…
…Где-то наше золотое руно?..
23 октября 1932 г.