Буря на Волге

Салмин Алексей Иванович

Всю обратную дорогу шел Камаля, поникнув головой, составляя планы, как бы ему из воды сухим выбраться. Наконец, он устал думать об этом, да и ноги уже отказывались передвигаться, - сел он на завалинку у одного дома в селе Никольском, на сердце так грустно стало, что застонал на всю улицу. Услышала его хозяйка, высунулась из окна:

«Что с тобой, добрый человек?»

«Катар, хозяюшка. Вот когда выхожу в дорогу, есть не хочется, а пройду немножко — душа трещит. Нет ли кусочка хлеба? Да и кваску не плохо бы...»

Когда он подкрепился, на душе полегчало. А мысли опять закружились, как пчелы

около улья, в поисках выхода из положения. В голове его чуточку прояснилось, и, уцепившись за одну приятную выдумку, он улыбнулся: «Авось, как-нибудь вывернусь...» И смело зашагал в Карташиху.

«Хоть убейте, мужички! — докладывал на сходке Камаля. — Скажу по чистой совести, ничего из нашей затеи не вышло. Все деньги я рассовал: и писарю, как советовали, дал, и заседателю дал, а прокурор не взял, говорит — деньгами не принимаю. А надо было ему совсем другое... Стою у его двери, а с правой стороны жандарм, усищи крутит, выворачивает на меня глазищи. Вдруг, вижу, швейцар бежит, банку с творогом несет.

«Ты куда?» — спрашивает жандарм.

«Главный приказал».

— Значит, любит? — спросили мужики.

— Очень много потребляет. Говорит, это вместо лекарства, для омоложения крови. Вот, мужики, я шел и всю дорогу думал: «Если бы творожку ему корчажку подсунуть, тут ить пойдет для крупной личности... Тогда, определенно, дело выгорит».

Карташинцы поверили, но отстранили Камалю от почетной должности и тут же снарядили новых ходоков: Матвея Косова, Стрельцова и Перцева. «Если так, то теперь уж можно считать — луга наши...» — думал староста, нагружая ходоков корчагой творога и потирая руки, он уже намеревался отхватить себе самый лучший и большой пай в новых лугах.

Долго пришлось ждать ходокам приемного часа к главному прокурору. Наконец, он настал. Все трое ввалились в кабинет, печатая паркет лаптем. Матвей подал бумагу:

— Ваше благородие, ты нас извини, творожку принесли.

Матвей поклонился. А Стрельцов с Перцевым, прикрякнув, водрузили на прокурорский стол громадную корчагу. Тут прокурор посинел, нижняя губа его отвисла и задрожала, как у дряхлой лошади.

— Да как вы смели! — закричал он, топая ногами. Да я, вы знаете... В кандалы! В Сибирь!..

Как запустит свою благородную руку в корчагу и начал швырять в мужиков творогом. Матвей не успевал свое безбородое лицо отворачивать от сыпавшихся на него комьев. А Стрельцов с Перцевым, прячась за широкую спину Матвея, шептали:

— Попали, молодчики...

— Вон отсюда, мерзавцы! — стуча лакированными башмаками, визжал прокурор.

— К черту, с вашими законами, — ворча, торопливо бежали по лестнице ходоки, соря на мраморные ступени творогом с кафтанов.

Потерпев неудачу в законном иске, карташинцы еще больше озлобились, и если попадал им в лапы красновидовский мужик, то уж выколачивали из него все, что можно. Когда же лошадь привезла с острова убитого Антона Черногускина, богатого красновидовского мужика, дело приняло серьезный оборот. На карташинские улицы въехало войско с ружьями и саблями. Немного поодаль две клячи тянули пушку. За пушкой, важно свесив ноги в шпорах, сидел на возу мелкой лозы офицер-усач, главный экзекутор, как называли его солдаты. Пройдя два дома, без спроса заходили в третий, раскладывали на скамье

мужика или бабу, кто подвернулся под руку, и пороли лозой, сколько влезет. Целый месяц хозяйничало войско в Карташихе.

Перед отъездом офицер собрал сходку около взъезжей:

–  Если еще вздумаете бунтовать — в Сибирь! Слышите? В Сибирь все! — погрозил он плеткой мужикам и уехал.

А карташинцы, почесываясь, рассуждали:

— Ну как, Матвей? В штанах, аль без оных?

— Не бай, головынька, по голой драли... Теперичка на брюхе сплю и стоя обедаю.

— Я тоже,— проворчал Перцев. — И староста не отвертелся, и ему ввалили сотню. Это Камаля проклятый натравил их, он, говорят, первый зачинщик...

Ho, видимо, ни мелкая лоза, ни Сибирь не испугали карташинцев. Они, поотдохнув немного, снова принялись за свое...

Однажды в лозу приехал красновидовский мигун, тощий, сгорбленный мужик и на такой же захудалой клячонке. Ну, тюкает топоришком, выбирает посуше дрова и не заметил, как его окружили карташинцы. Один подходит к его кляче, а двое с топорами к нему, Мигун кинулся наутек, да не к своей лошади, а к оставленной карташинцами рослой, упитанной матке. Вскочил на сани, — фью! — и ременная плеть засвистала в воздухе. Стоя на санях, он катил по насту к широкой дороге. Один сгоряча кинул топор в мигуна — промазал. А тот уже махал шапкой и кричал пискливым голоском:

— Бывайте здоровы! Кланяйтесь творожникам...

Глава седьмая

На Волге лед прошел. Дни установились ясные, тихие. Кустарники начали сбрасывать скорлупу, на ветках появились клейкие листочки.

Расщепин только бородку поглаживает и чувствует сёбя князьком на плесе. «Воруют у меня, должно быть, рыбу. Везде нужен свой глаз», — думает он, отправляясь проверять очередной улов.

— С верхней начнем? — спросил его Трофим.

— Начинай с верхней.

— Ну-ка, Васятка, ударь посильнее левым,— приказал Трофим, поворачивая лодку к верхней кладке. — Что такое, Петрович? Кладки-то нет?! Ты, Васька, видно, плохо ее причалил.

— Нет, я хорошо привязывал.

— А ну-ка, выпрыгни, взгляни!

— Отрублена! — крикнул с берега Чилим...

Кладку подготовили, Чилим помогает Трофиму поднимать.

— Гляди, гляди, дядя Трофим, телега выплыла.

— Осподи Сусе, — перекрестился хозяин. — Отродясь не помню, чтобы телеги попадали...

— Ничего, — весело успокаивал Трофим, рыба вам, телега нам на водку. Не возражаешь, Петрович?

— Ладно уж, глохчите... — маханул рукой Расщепин.

Вдруг он побелел, глядя за борт... Трофим тоже напугался, увидя перемену в лице хозяина.

— Тащи, тащи! — закричал хозяин дрожащим голосом.

Трофим быстро выдернул ванду, из которой на слань лодки выпала стерлядь, она не могла пролез в ванду и застряла головой в горловине.

— Вот это, действительно, божья благодать, — хватая обеими руками рыбу, произнес Расщепин. — Михайлов за нее по рублику отвалит. У него все духовенство рыбой кормится, а они стерлядку во как любят... Да и губернатор иногда присылает лакея. Какой же это шайтан телегу привязал? — рассуждал вслух Расщепин.— Разве бакенщики озоруют?