Буря в полдень
Шрифт:
Минск. Огромная, наводящая ужас груда развалин. Вот я снова в Минске, точнее говоря, в разрушенной и сожженной Помпее. Улицы завалены камнем, кое-где торчат уцелевшие стены домов. Редко увидишь жителя, — они перебиты, увезены на германскую каторгу или еще не вернулись из лесов, где целых три года укрывались от нацистских зверств и сражались против оккупантов.
Неподалеку от вокзала возвышается огромное современное здание правительства Белоруссии. В начале войны немцы не разбомбили его и оставили для своих нужд. Отступая, они заминировали здание, но наши саперы успели вовремя.
ЛИТВА!
Литва!
Наши друзья не могут сдержаться, не прокричав трижды звонкое литовское «валио!», когда мы пересекаем границу Литовской республики. Веет запахом родной земли, лесов и озер, нас встречают цветущие луга.
В Вильнюсе еще идут бои, и мы вынуждены ждать в Науёйи Вильня. Городок почти цел, по улицам ходят штатские. Мы заходим в какую-то канцелярию — из столов уже извлечены кипы бумаг. Прошения о выдаче имущества расстрелянных евреев — одежды, мебели. Списки жителей, вывезенных в Германию. Документы в основном на литовском языке… А в стороне Вильнюса изредка раздаются глухие удары — это взрываются бомбы, а может, снаряды. Время от времени вдалеке едва слышно трещит пулемет. В небе появляются и исчезают самолеты, — мы сразу видим, что это наши.
Удивительно яркое лето. Солнце светит щедро, и за городком кое-где уже белеет рожь.
— Эти несколько дней в Науёйи Вильне для меня превратились в вечность, — жалуется Банайтис.
А Цвирка добавляет:
— Пока мы здесь сидим, немцы весь Вильнюс взорвут. Слышите, как грохочет?
И становится не по себе. Поскорее в Вильнюс!
…Наконец-то — Вильнюс! Машина по узким улочкам старого города въезжает в центр, и мы видим величественный символ государственности нашей нации — гору Гедиминаса, где на вершине башни развевается красное знамя, вернувшее Литве свободу.
Здравствуй, светлый замок Гедиминаса!
На улицах Вильнюса под ногами хрустит битое стекло. На центральной улице Гедиминаса торчат сгоревшие танки. И немецкие и наши… Еще дымятся дома, хлопают одиночные выстрелы. Мы с Пятрасом идем по улице Сераковского и видим, как наши бойцы выносят из дворов убитых. На улицах видны лужи крови. Пахнет горелым, кровью и цветущими деревьями.
Я один по улице Сераковского поднялся на холм — манил дом, в котором мы жили… Вот улица Кудирки, где в вечер первого дня войны падали бомбы, вот и каменный трехэтажный дом. Я смотрю вверх — окна нашей столовой, как и везде в городе, без стекол. Все вылетело от грохота. Я чувствую, как сильно, ужасно сильно бьется сердце… Вхожу в дом. Нигде ни души. Долго стучусь в дверь своей квартиры. Мне открывает какой-то поляк, спрашивает, что мне угодно. Когда я говорю, что здесь до войны была моя квартира, он без долгих споров пропускает меня и принимается объяснять, что он здесь временно… Появляется и его жена — испуганная худая женщина. Поляк объясняет, что оказался здесь в последние дни, а кто жил раньше, не знает… Я
— Мы ничего не знаем… Мы здесь недавно… — снова повторяет женщина.
— Пан не пожелает сюда вернуться? — спросил у меня поляк.
— Не знаю, не знаю… — ответил я и, не сказав больше ни слова, вышел на лестничную площадку.
Постучался в квартиру напротив — в ней до войны жила семья инженера Блинструбаса. Дверь открыла старуха, потом появилась и Наталья Блинструбене. Она с удивлением смотрела на меня, я на нее. Мы поздоровались. Я хотел спросить о своей семье, но она сама пригласила меня в квартиру и заговорила:
— Живы ваши, живы, не волнуйтесь… Знаете, к нам заходила такая Сакалаускене из Каунаса, она жила в Верхней Фреде… Она мне все про вашу жену и сына рассказывала… Все время были живы…
Я поблагодарил и вышел. Больше меня ничто не интересовало. Но она догнала меня на лестнице и заговорила:
— Когда пришли немцы, ее забрали в тюрьму… вашу жену… А сын ваш Томукас некоторое время жил у нас… Но они живы… Еще две недели назад…
— Спасибо вам… — сказал я и принялся стучать в квартиру художника Микенаса.
— Нет… — сказала Блинструбене. — Только мы здесь остались и, кажется, доктор Норкунас, что живет в бывшей квартире Жюгжды. А другие куда-то разбежались перед сражениями…
— А Борута?
— И его нет… Знаете, когда умерла его жена, он вообще здесь редко появлялся…
— Умерла жена?
— Да, умерла… от синусита.
Я вышел на улицу. Был светлый, жаркий день. Улицы пустовали. Изредка появлялись прохожие с узлами на плечах — свои или где-нибудь награбленные вещи. Люди казались изможденными — совсем не те вильнюсцы, каких мы знали до войны. Женщины в мятых, выцветших платьях, перешитых юбках, непричесанные, в туфлях на деревянных подошвах.
— Вы не знаете, барин, где здесь солдаты дают покушать? — спросила меня старушка, держа за руки двух худеньких, бледных мальчиков лет пяти и семи. — Вот сироты говорят, солдаты хлеб дают…
Женщина говорила по-литовски.
— Откуда вы, матушка?
— Из Игналины мы… Но вот их мама в Вильнюсе работала, в столовой. Вышла дня три назад на работу и не вернулась. Соседи говорят, видели, лежит застреленная… А кто и как — одному богу известно…
Я сказал старушке, что им надо идти в центр, может, там и найдут солдат…
Сердце обуревали противоречивые чувства. «Были живы… Были живы…» — все еще звенело в ушах. А сейчас? Где они? Ведь за Каунас, наверное, еще идут бои. Остались ли они живы?
Любовь, тоска, горе, но вместе с тем и надежда загорелись в груди… «Нет, без всякого сомнения, живы!» — думал я. И я их найду, и мы снова встретимся, чтоб никогда больше не расставаться… С невероятной силой вернулось прошлое, в голове вспыхивали и гасли сотни картин — обрывочных, бессвязных. И я с болью вспомнил, что есть еще один человек, с которым меня связала война и с которым нелегко будет расстаться.