Буря
Шрифт:
Они стали раскапывать холм, когда появилась, похожая на яркий солнечный луч птаха и возвестила: «Оставьте холм, иначе погибнем ваш Барахир!..» — она повторила это многократно, и все Цродграбы ее услышали. Было в голосе этой птицы что-то такое, что заставило их остановить разрушение — хотя, они по прежнему продолжали тесниться, толкаться, сотрясать холм, и, конечно же, по очереди прыгать в проход.
По мере того, как их становилось больше, они, стараньями Барахира, выстраивались в какое-то подобие боевого порядка; однако же и сам Барахир пребыв в таком возбужденном состоянии, что и не дождался, когда появятся все, а только набралось
— Вы только оглянитесь… Здесь же не может быть каких-то злодеев… Посмотрите — это же благодатная земля!..
— Вот она, ваша благодатная земля! — злобно усмехнулся Сильнэм, вытирая с разодранной птичьими клювами морды кровь. — Говорю вам: они этого Даэна схватили, и отделали так, что он и подняться не мог! Я то едва ноги унес, а что с ним теперь…
Барахир даже зубами заскрежетал от нетерпения, и в это время выбежали они к берегу кисельной реки, как раз рядом с пряничным мостом — на другом же берегу недвижимую стеною стояли звери, коих не стану перечислять, так как были там все звери, каких можно встретить от стран северных до стран южных, и малые и большие. Во главе же их, как раз с другой стороны моста стоял лев, а рядом с его лапами лежал бесчувственный, окровавленный Даэн.
Увидев своего сына (а он их троих и впрямь почитал сынами своими) — Барахир совсем потерял голову. Он дико заорал, и был в эти мгновенья действительно жутким — с выпученными глазами, скелетоподобный, грязный, с длинной густою бородой, во рванье — он стремительными рывками бросился через мост, но, все-таки, два Дьем, Дитье и Рэнис перехватили его где-то на середине — Дьем, приблизившись к его лицу, чеканя слова, говорил:
— Это же лев! У него сила такая что…
Не слушая его, не слушая подбежавшую рыдающую Веронику, Барахир вырвался, оставив у них в руках клочья своего рванья, и, чрез несколько мгновений уже столкнулся бы со львом, если бы его приближенные, увидев такого грозного противника, не встали пред своим предводителем стеною.
— Остановитесь! — повелительным, мощным голосом возвестил лев. — Мы не желаем нам зла! Вы..
— Сына моего отдай! — взревел Барахир, сцепившись с медведем.
В эти же мгновенья, налетели Цродграбы. Они попросту подняли того медведя, свернули ему шею; тут же в следующие ряды врезались. О — они не видели перед собою созданий разумных; видели они только зверей, и тут то в них проснулся аппетит; и они даже не с врагами дрались, но боролись с добычей, и уже видели румяное жаркое; и, сворачивая шеи, слышали, как урчит в их желудках.
Между тем, звери эти никогда и не воевавшие проявили мужество несказанное, и дрались они отчаянно, дрались до последнего вздоха, и многие-многие Цродграбы от них погибли, или же получили различные увечья.
В то же время, со стороны поля тонкой но неиссякаемой вереницей подбегали все новые и новые; а купол, хоть и не так сильно как прежде, продолжал дрожать, и различной величины глыбы, с грохотом падали то тут, то там…
Вновь и вновь над перемешавшимися, истекающими кровью рядами поднимался голос льва:
— Остановитесь же! Мы не желаем вам вреда! Остановитесь…
Цродграбы послушались бы Барахира, но он получил несколько значительных ран, и, в состоянии близком к бредовому, вновь и вновь вспоминая окровавленного своего сына, ничего уже и не слышал,
И во всем этом месиве была Вероника. Она понимала, что происходит, всеми силами пыталась остановить, и, видя что ничего у нее не выходит, боль испытывала невыразимую. Она пыталась удержать каждого из пробегающих по мосту, а они, бросая на нее быстрые взгляды, выкрикивали только: «Еда!» — и бежали дальше; она же пыталась убедить их, что и без того еды здесь достаточно, хотя бы мост по которому они бежали — все было тщетно. Наконец, она встала прямо посреди моста, и, плача, расставила свои тонкие ручки, нежным своим голоском шептала:
— Нет, не пройдете… пожалуйста — простите их всех… любите…
Ее должны были бы смести, но, все-таки, после игры в снежки, все прониклись к ней таким нежным чувством, что любили ее едва ли меньше, чем самого Барахира, и они робко улыбались ей, и обегали ее, и из всех их желудков слышалось сильное ворчание. Так пробежала, похожая на скелет мать, прижимающая к груди едва ли живого ребеночка, и она стремилась в эту бойню еще быстрее, нежели все остальные, и даже не взглянула на Веронику…
От запаха крови, от этих воплей, наконец — от душевного страдания, девушка почувствовала, что ноги ее слабеют, что сейчас она попросту упадет, и ее затопчут, тогда она нашла в себе сил, чтобы отойти к краю моста, и склониться, над кисельным течением.
И тут она почувствовала исходящий кисельный запах, а так как она очень любила кисель (его так отменно варил еще в лесном тереме Хэм), что она, бросилась в это течение, и, погрузившись в эту прохладную влагу, стала ее пить; и в эти мгновенья, когда после шума да грохота нахлынула на нее тишина, когда течение плавной рукою подхватило ее, почувствовала она, что смерть где-то рядом… вспомнилось ей и пророчество лесной тьмы — и как ясно то она почувствовала: над ней проплывают густые клубы дыма, пламя трещит все ближе, ближе, а она едва чувствует свое окровавленное тело, а на душе и светло и печально, и по щекам медленно катятся тяжелые, крупные слезы…
На царственного льва налетело сразу с дюжину Цродграбов, но он всех их раскидал, не нанеся, впрочем, никому тяжелых увечий. «Я не хочу вам зла. Я люблю вас. Остановитесь».
– устало проговорил лев, однако же, никто его не слушал — и вновь набросились Цродграбы, и на этот раз их было вдвое больше против прежнего. Живая гора заметалась по земле, и на помощь своему предводителю бросились те звери, которые были поблизости; с тысячеголосым, похожим на разрыв рокотом, устремились птичьи стаи, с воплями бросились в это месиво еще многие и многие Цродграбы.
Получилось уже что-то невообразимое, какой-то многометровый терзающий сам себя, переплетенный тысячами лап, клювов, рук, выпученных глаз, стремительно истекающий кровь ком. И закончилось все это не менее жутко — с гневным рокотом обрушилась на них многометровая земляная глыба, и погребла под собою, словно в братской могиле.
И тогда вот сошло все бывшее в них остервененье. Вдруг, им стало и стыдно, и тошно; и чувствовал себя каждый так, будто он, перепачкавшись в отходах, идет по прекрасному, любимому им городу, и одним своим присутствием оскорбляет его — одним словом всем им сделалось непереносимо больно, и никто уж не думал кого-либо бить, а от запаха кровь их начинало воротить.