Буря

Щербинин Дмитрий Владимирович

На лице Барахира отразилась тревога, он проговорил:

— Убежал?.. Мой сын?!.. Что за несчастье?.. Какая сила им овладела?.. Что же он, как помешанный сорвался за этим вашим Сильнэмом?..

Тут Вероника рассказала ему про лань, ну а закончила свой рассказ так:

— …Вот мы и стоим, смотрим Сильнэму вослед; а как отбежал шагов на двести — нежданно-негаданно, рухнул Даэн предо мною на колени, вот что проговорил: «Добуду, чего бы мне это не стоило — добуду для вас это!..» — он еще что-то говорил, но я уж слов не разобрала, только поняла, что чувственное это было. Так и не сказал он, чего добывать собрался, а как вскочил то с места, так и перепрыгнул

через овраг, да так то припустил, что мы, пока опомнились, а он уж шагах в пятидесяти от нас…

Барахир внимательно выслушал ее, переспросил еще раз про лань, и тут, с самыми пламенными речами вмешалась мышка, которая сидела у Вероники на спине. Уж, как она описывала погибшую — выходит, что это была героиня, и вообще — прекраснейшее создание на всем белом свете. Мышка так расчувствовалась, что даже и плакать начала; а затем заявила, что убийцу непременно надо поймать и наказать, ну а тело придать погребению с надлежащими почестями…

— Что ж: раз мы собралась выходить, так, пойдем же по Его следу. Скорее, скорее — не будем же терять времени.

Лагерь был собран в течении нескольких минут, да и что, право, было собирать? Ведь, самой большой вещью, которую они несли с собой — был шатер, для Барахира, и ближайших к нему. Остальные привыкли ночевать, прижавшись друг к другу, прямо под открытым небом, поближе к углям, ежели такие были.

Итак, оставив после себя великое множество черных пятен-кострищ, они двинулись по белому раздолью. Направляясь на юго-запад, куда и бежали Сильнэм и Даэн.

Впереди, протаптывая полуметровый слой снега, шли самые сильные, а в их числе и Барахир, и братья и Рэнис с Вероникой, которая не чувствовала никакой усталости; но зато жаждала говорить слова нежные, и дарить тот спокойный пламень, который так красиво переливался в глазах ее.

Вскоре они вышли на следы Сильнэма и Даэна, а как вышли, так пошли еще быстрее, едва ли не побежали — причем начал этот стремительный шаг, никто иной как Барахир, который уж очень успел разволноваться, и пылающие очи его так широко распахнулись — казалось, сейчас он весь загорится. Теперь этот предводитель, с этой длинной грязной бородой, с темный, иссушенным, но страстным ликом, во рванье, напоминал оборотня, на половину уже обратившегося из человека в волка — ему, видно, не малых трудов стоило себя сдерживать, и не броситься сразу же, и из всех сил, в погоню.

Часа через два такой быстрой ходьбы достигли они широкой стены леса, и было это верстах в тридцати к востоку от орочьей башни, от того леса, в котором провела свою молодость Вероника, и был этот лес таким же мрачным, и черные деревья смотрели холодно и угрюмо — подобны они были великанам сторуким, который скрипом своим промерзших стволов твердили им: «Здесь не место для вас, людишки. Убирайтесь прочь, прочь…»

Но следы уводили именно вглубь этой мрачной чащи, и конечно же, несмотря на эту мрачность, не смотря на то, что в несколько мгновений из сияющих полей погрузились они в унылую тень — пошел еще быстрее — шагал теперь самым первым, и на устах его единственное, было имя его сына. А между тем, по двухсоттысячной, растянувшейся на полверсты толпе, слышался рокот: «Хорошо то нам; да вот, все-таки, теперь подкрепиться бы! Эх, травки бы прошлогодней из под снега раскопать! Все нам под силу, да вот только жалко, ежели упадем, и замерзнем!.. Быть может коры пожевать?!..»

И тут некоторый стали подбегать к деревьям, пытались содрать с них немного коры; но кора была твердая, словно гранитная, к тому же, деревья издавали такие жуткие, леденящие кровь стоны, что поневоле

отказались они от этой затеи; и, несколько дней уж ничего не евшие, продолжили свое погружение в мрачные тени.

Мышка, сидевшая на плече Вероники, выдавала все большее и большее беспокойство; наконец, раздался ее тоненький голосок:

— Не надо вам туда идти… Вас слишком много… Там…

— Что же там? — не останавливаясь, спрашивал Барахир.

Но мышка ничего на этот вопрос не ответила, просто, в одно мгновенье, когда они проходили под низко провисшей еловой лапой, она перескочила с плеча на эту ветвь, стремительно пробежала к маленькому проходу в коре, да и юркнула туда.

— Неспроста все это — кого-то она предупредить хочет. — произнес Дьем, и, как в самом скором времени выяснилось, он был совершенно прав.

* * *

Когда Сильнэм вздумал бежать из лагеря Цродграбов, он еще отдавал себе отчет, зачем это делает; однако, когда подхватил он с собою и лань, то уже не было в его голове каких-то ясных соображений. Потом, правда, мелькнула мысль, что делает он это затем, чтобы не умереть с голоду — однако, он сразу же эту мысль отверг. Несмотря на свой непритязательный аппетит, эта, принявшая цвет старого золота лань, почему то вызывала в нем отвращение — он даже и смотреть на нее старался поменьше; и несколько раз возникало в нем сильное желанье, попросту кинуть ее среди снегов (ведь, так и бежать то было легче); но каждый раз, какая-то могучая сила, которой он сам не знал имени, заставляла его бежать с нею все дальше и дальше.

Встреча с Вероникой произвела на него сильное впечатление, и она почти победила царивший в нем мрак, однако, мышка, хоть и неумышленно все своим появлением разрушила. Проникнувшись к Веронике почти что доверием, почти что отказавшийся от туманных еще умыслов об месте — он вновь пал в холодную злобу, которая постоянностью своею доводила его до исступления. Он был действительно зол; и он был теперь гораздо больше орком нежели эльфом — он скрежетал своими клыками; пытался выстроить в сознании своем какой-нибудь умысел мести и, так как у него это не удавалось — приходил тем большее исступлении.

Он слышал за своею спиной окрики Даэна, и несколько раз порывался, чтобы тут же и развернуться, броситься на него — но он сдерживал эти позывы, накапливал в себе это зло, а с каждым его стремительным шагом, росла и уверенность в том, что впереди удастся ему свершить все замыслы. Если бы даже попытаться понять, что повлекло его а этот угрюмый лес, то вышло бы, что именно этой своей леденящей темнотою лес его и привлек — это зловещее, напряженное как нельзя лучше отражало внутреннее состояние самого Сильнэма. Ему казалось, что он погружается в самого себя, и что все эти забывшие про свет неба ветви-лапы — его мысли, что стволы промерзшие — его порывы злобные.

И ему нравилось (ежели к разъедающей его изнутри желчи можно было применить такое слово) — нравилось это унынье. И чем глубже он погружался в эту темень ледяную, тем милее она ему казалась — ну а залитые солнцем поля казались уж совершенно нереальными.

Так пробежал он примерно с час, и в конце стало совсем уж мрачно; и он хотел бы услышать жуткие голоса деревьев, хотел, чтобы они овладели его сознанием.

И вот он вырвался на небольшую полянку, в центре которой возвышался метровый, занесенный снегом холм, из которого вырывалась ясная и твердая золотая нить; прорываясь через ледяные тени, она уходила к крохотному лазурному крошеву, которое виднелось среди ветвей.