Буря
Шрифт:
— …И прошу Вас пожалеть нас, и не злится; нам очень жалко, что убили вашего брата. Да ведь каждое убийство — это страшно. Но простите нас, примите, пожалуйста, с миром; мы не станем вам противится…
— Что?! Не станете противится?! — зло усмехнулся командир. — А закуем мы вас в кандалы, и отправим на казнь! Наши палачи постараются, будьте уверены! Простить, принять?! Ха!.. Да что б вас, тупоумных рабов орочьих, из-за которых уже столько наших погибло, принять, простить?! Ну уж нет — никогда такому не бывать!
Толпа гневно зашумела, из мрака доносились крики:
— Поджарить карлика!.. Нет уж — костра жалко — разрубите его на части!
Тут
— Не смейте ему делать плохо! Слышите?!
— А-а, так я и знал! — выкрикнул командир. — Сейчас станешь просить за его жизнь?!
— Да — стану; потому что убиваете безвинного! Что он вам сделал? Можно подумать, он убивал! Да ему эта бойня отвратительна так же, как и мне! Что вам с того, если убьете его, слабого?..
Воины рокотали, требовали смерти Хэма, и постепенно гнев их нарастал: разгоряченные лица; гневные, с брызгами слюны, вопли; еще какой то хрип…
— Хэм, ведь Фалко говорил, что ты хорошо рассказывать умеешь?! — склонившись над хоббитом, пытался пересилить вопли Робин.
— Я то сказитель хороший? Да хуже меня во всех Холмищах не было.
— Фалко так говорил, да это и не столь важно теперь! Главное вспомни хоть что-нибудь; рассказывай проникновенно, чтоб позабыли они о своем гневе!
— Да разве же этот гнев так легко унять удастся?! Ты только посмотри: так и кипят все. Вот у тебя, Робин, лучше получится… Про любовь то!
— Эх про любовь?! Да — про любовь! — вскричал Робин, и отстранил клинок, выкрикнул. — Дайте вам расскажу…
— Да, да — про эту любовь! Уж знаем! — раздалось несколько гневных выкриков. — Слушать твои россказни, так совсем бабой станешь! Ну, уж нет — руби карлика, и готовься к завтрашней битве!.. Главное, того медведя зарубить!.. Руби же карлика!
— Несколько минут прошу! Хоть одну минутку! — нервно, уже в исступлении, выкрикнул Робин. — …Вот, ежели одну минутку не смогу вас удержать — так и рубите меня первого!
— А, сейчас заговорит!.. Да что он такого сказать может?! Что надо любить что ли?! Ха-ха!..
— Да, надо любить!
— Ну — довольно теперь! Руби карлика!
— Я вам немного другое хотел сказать! — поспешно выкрикнул Робин. — Слушайте:
— В лучах золотого светила И в плеске хрустальной волны Небесные крылья раскрыла, В очах звезды ночи видны. И волны мечтами объяла, Вдали от любых берегов, Во мраке надеждой сияла К свободе, от темных оков. И ветры ей тайны шептали, И тучи покой ей несли; И волны ей жизни предавали, Сияющей в ясной дали…Когда Робин только начал рассказывать (а рассказывал он как и всегда — подрагивающим от волнения, сильным голосом) — шум голосов смолк, но почти сразу стал нарастать, перешел в настоящую
— Довольно! Не нужны нам эти стихи! Ничего не ясно! Ты отуманиваешь нам мозги заклятьем! Ты с ними заодно, и тебя надо зарубить!..
Тут Робина повалили на истоптанный, грязный снег, тут бы и зарубили (впрочем нет — ему уже с рожденья иное было предуготовлено!), но тут вмешался какой-то старый воин, лик которого был изуродован глубокими, оставшимися от стычки с волками шрамами, которого эти шрамы делали похожим на Робина.
— Он же вчера себя героем проявил, а вы…
Воины одумались, отпустили Робина — шумели, но уже без прежнего зверского гнева. Вот кто-то выкрикнул:
— А пускай и стихи рассказывает! Пусть и непонятные, а все ж — можно и послушать, что еще делать то?!
Другой заявил:
— Довольно даже и неплохие стихи. Даже и интересна загадка — про кого они? Кто там так светит? Вы посмотрите, какой мрак нас освещает! Пускай, пускай рассказывает!
Мрак сдвинулся еще вплотную, и воины все теснились к костру, раздавались голоса из задних рядов — они просили, чтобы их пропустили к свету. Где-то в этой плотной черноте испуганно ржали кони, над головами, на самой грани видимости чудилось какое-то движенье.
— Рассказывай! — уже требовали у Робина несколько голосов.
А Робин хмурил лоб, приговаривал.
— Вот сбили вы меня… Я же это стихотворенье, а, может, и поэму только теперь, по наитию, стал придумывать… Теперь уж ушло, ушло — даже и строк первых не могу вспомнить. Ну, и не важно. Я вам сейчас другую историю расскажу. Уже не в стихах; и не я ее придумал, а от Фалко слышал, в одну из ночей долгих, в орочьем царствии:
Начало этой истории, в светлый, солнечный день, совсем не похожий на окружающий нас мрак. В этот солнечный, на берегу, сверкающей живым златом резвились дети из стоявшей неподалеку деревни, в которой обитало племя рыболовов. Мальчики и девочки, одетые в белые одежды — они похожи были на маленьких ангелочков, и плескались, и смеялись, так ясно, так счастливо, что по одному этому смеху можно было понять, что — это весна.
Ах, если бы один из мальчиков, больше любовался златом, которое играло с его друзьями на поверхности реки, в каждой капельке воды. Это был очень хорошенький мальчик, со светло-облачными, густыми волосами, и с ясным, несколько задумчивым и печальным взглядом. Звали его Мистэль, и обладал он прекрасным певчим голосом — и любила его одна из бывших там же девочек, которую звали Аннэкой. Любила той нежной, преданной, самоотверженной любовью, которой только дети и умеют любить. Она была хорошенькая девочка: невысокая ростом, но с таким теплым блеском в глазах — в дальнейшем же она обещала стать такой же красавицей, как и ее матушка.
И вот она подошла к Мистэлю, который сидел на некотором отдалении от своих друзей, никакого участия в их веселых играх не принимал. Спросила, — а голос у нее был сильный, звучный:
— Что не радуешься? Вот и мне печально на тебя глядеть… Только скажи… Что же молчишь?.. Ну, вот — сейчас я заплачу…
И она, действительно, заплакала. Мистэль взглянул на нее с жалостью, улыбнулся, но улыбка вышла неискренняя, натянутая.
— Чего то большего, нежели эти игры хочу!
— Придет время — вырастишь, и большего достигнешь. — тут же отвечала рассудительная Аннэка, и плеснула в него водою.