Буря
Шрифт:
— Ну, хорошо, хорошо, и в мешок я ее сажать не стану. — с готовностью проговорила Аргония, и улыбнулась.
Она уже не чувствовала себя грозной, безжалостной воительницей; все то девичье, нежное, что столь долгое время сдерживалось — теперь так и рвалось на свободу — она жаждала любить, она жаждала радоваться, смеяться. После ночного виденья, и с этим быстро бьющимся сердцем, совершенно немыслимым казалось, что накануне она едва не свернула белке шею. Так же, она обнаружила, что вовсе не хочет вести эльфийскую принцессу в родной город — так как, казавшаяся недавно очень важной мысль об богатом откупе, теперь, вдруг, оказалась совершенно незначимой, даже и не понятно было зачем нужен этот откуп — представились груды золота, и они значили для Аргонии столько же, сколько и простые железки — гораздо более значимым казалось теперь счастье этой эльфийки и ее белки. В какое-то мгновенье,
Через несколько минут, спешно перекусив двумя маленькими лепешками, которые залежались в кармане Аргонии, они уже скакали по лесной просеке, а шрамы на небе расходились все большим пламенем.
Вероника почти не отходила от горбатого, чем вызвала сначала недоумение, а затем — и раздражение в Рэнисе. Они, все-таки, остались в пещере, пока посланные разведчики обследовали тропы в ущелья, — конечно, не все оставшиеся сто тысяч Цродграбов, а лишь сотни три, самых хворых смогли там, да и то — в тесноте немалой, разместится. Иные либо стояли на примыкающей площадки, либо — оставались в проходе, из мрака которого стонали, кричали, плакали — все-то просили, когда их выпустят к свету, когда им дадут еды — хоть немного, хоть самую капельку еды!..
Стонами полнилась пещера — больные лежали, подобные скелетам, и даже удивительным было, что в них еще теплится жизнь. На ложе разместился Ринэм с обожженными ногами, за ним неустанно хлопотала дева-колдунья, имени которой так никто и не слышал. Что же касается горбатого, то он, вместе с Вероникой сидел в другой стороне пещеры, и почти беспрерывно происходил между ними разговор — говорила больше Вероника, но и он время от времени рассказывал. Поначалу горбатый смотрел с неприязнью, в большом напряжении не только на Цродграбов, но и на Веронику — так смотрит человек забитый, презренный, все время ожидающий какого-то плохого в отношении себя действия — за это всех иных ненавидящий, сам готовый, при малейшем поводе, набросится. Когда подходил какой-нибудь Цродграб, то он весь разом сжимался — бросал в него яростные взгляды, и стоило бы тому Цродграбу сделать какое-нибудь случайное, резкое движенье — так и произошла бы тут короткая схватка — короткая, потому что Цродграб был бы сразу побежден. Все это чувствовала Вероника, чувствовала и то, что и в каждом ее слове ищет горбатый что-то обидное, и ей приходилось очень следить за своей речью, аккуратно подбирать слова. Она рассказывала ему про свое житье, много говорила про Сикуса, истощенное тело которого так же лежало по близости.
Сикус, кстати, после того страстного вопля в пещере, после этого: «Люблю!!!» — от которого воздух пламенем наполнился, от которого его тело почти совершенно невесомым стало — с тех пор он все пребывал в забытьи, не разу даже не пошевелился, был холоден, и, конечно, его можно было бы принять за мертвого, если бы не слабые-слабые удары сердца: каждый такой удар поднимался из его груди не более, чем раз в минуту.
Вероника особенно много рассказывала про чувства этого забитого человека, как он, проклиная себя, считая полным ничтожеством, тварью последней — все-таки писал стихи; все-таки, в каждое мгновенье любил. Рассказывая о том, как жили они в лесном тереме, и стихи Сикуса приводила — читала их своим теплым голосом, и горбатый вздыхал, закрывал глаза, и просил повторить то или иное стихотворенье вновь и вновь. Один раз сказал:
— Хорошо с тобой рядом… Спасибо… Давай же еще… Говори не умолкая!
И Вероника старалась: она перечислила уже великое множество стихотворений Сикуса, наконец — вспомнилось ей и стихотворенье Робина, переданное когда-то Ячуком — мечтательным голосом принялась она рассказывать:
— Пылает над полями Вечерняя заря, Навстречу ей с конями, Помчишься ты — не я. В весеннем пробужденье Заплачет голос твой, Я нынче в заточенье, Я с горькую судьбой. Довлеют тонны камня Над скорбной головой, А в сердце: искра-тайна — Любовь горит мечтой. Пылает над полями Вечерняя заря, И с вечными мечтами БегуПока Вероника читала это стихотворенье, горбатый сидел с закрытыми глазами, и так ему эти строки понравились, что он придвинулся к ней, и теперь его уродливая, похожая на орочью морда почти касалась ее лица. Вообще же напряженные черты преобразились, смягчились, и, наконец, из прикрытых век устремилась слеза; наконец, когда была выговорена последняя строчка, он, не раскрывая глаз, попросил:
— Еще…
Конечно, Вероника была рада: ведь видела же она, что теперь ее цель как никогда близка, что еще немного, и будет воскрешена душа этого человека. Она, как раз, собиралась еще раз проговорить, но… они и не заметили, что уже некоторое время, как подошел Рэнис. Он стоял, в шаге за спиной Вероники, и внимательно слушал — лицо его было сначала бледным, затем, побагровело от гнева; и вот теперь, когда Вероника склонилась еще ближе к горбатому, и почти уже касалась губами его щетинистой, смрадной морды — так схватил ее за плечи, и пророкотал:
— Ну, да — конечно: теперь еще и поцелуйся с ним! С палачом! Со всяким то ты целоваться готова, со всякой тварью!.. Это же тварь, гадина ползучая! Хуже орка! Да — хуже орка — тебе это говорю! Как это отвратительно: его сразу надо было в пропасть сбросить, а ему тут всякие стихи (уж совсем не ему посвященные!) — читают; его тут и ласкают, и целуют. С этим последним… да как ты можешь, Вероника?! Ты что — не видела, как он… Да это же палач! Он на любое зверство, этот уродец готов! Ты с ним целуешься, а вон в нескольких шагах, мой брат, которому он ноги до костей прожег, в жару мечется! Ты ли это, Вероника?! Ты что же, и с каждом орком целоваться станешь?! В пропасть этого палача — в пропасть!..
Вероника при первых же словах вздрогнула, вскочила на ноги, и встала так, загораживая вжавшегося в стену горбатого, как мать загораживала бы свое чадо маленькое — да она и забыла, что в горбатом была силища немереная — представлялось ей только то хрупкое чувство, которое с таким трудом удалось возродить, которое теперь, каждым свои словом рушил Рэнис. Несколько раз она порывалась остановить его речь, однако — он только возносил свой голос, а, когда, уже в конце, она попыталась закрыть его рот ладошкой, он перехватил эту ладошку — кричал уже почти в полный голос — и ему, действительно было больно, по щекам его слезы катились. Он смотрел только на Веронику, про горбатого же и позабыл, а, между тем он поднялся за ее спиною, и громко засопел, поводя своими широкими ноздрями. Когда Рэнис выговаривал какое-нибудь оскорбительное ему слово — вздрагивал, словно от сильного удара; но все еще сдерживался, все еще помнил рассказанное ему стихотворение.
Но вот, когда Рэнис перехватил руку Вероники, когда показалось, что он сжимает ее с силой (ведь на лице Вероники такая мука была!) — то всякое терпенье оставило его, и зарычал он зверем диким, и метнулся на Рэниса; тут же сбил его с ног: сцепленные вместе, повалились они, придавив сразу несколько лежавших поблизости немощных Цродграбов. Горбатый оказался наверху и тут же стал сжимать огромные свои руки на шее Рэниса — сжимал то из всех сил — лицо юноши налилось темным багрянцем — но он, судорожными движеньями, нащупал рукою какой-то отколовшийся от стены камень, и, что было сил, ударил им горбатого в бок — тот на мгновенье ослабил свою хватку, а Рэнис смог вывернуться — вот выхватил свой клинок, занес его в воздух… Тут, на руках его повисла плачущая Вероника, она неотрывно смотрела прямо на него большими своими очами, молила:
— Тогда сначала меня!.. Нет — ты не должен этого делать, или…
— Или что!? — выкрикнул тяжело дышащий, все еще багровый Рэнис. — Любить меня перестанешь?! Хороша же твоя любовь, когда в последнее время совсем меня позабыла, будто и нет меня вовсе! Со всяким сбродом целуешься — палача-изувера своим братом назвать готова, а на меня кричишь! Хороша же ты после этого со своею любовью!.. Да ты просто обезумела! Я его сейчас!..
И он вновь рванулся к горбатому, который так же жаждал добраться до него. На горбатом повисло не менее дюжины Цродграбов, но и так едва могли с ним совладать — наконец: повалили на пол, образовалась целая груда из копошащихся тел, и, верно — настал бы ему конец, если бы вновь не вмешалась Вероника, она молила: «Только не делайте ему плохо!» — и, конечно же, Цродграбы, которые любили ее больше, чем кого бы то ни было (даже больше, чем Барахира) — конечно же не могли ослушаться — они даже не стали его связывать, но понесли в другую часть пещеры; Вероника пошла вслед за ними, и по дороги, плача, все молила горбатого простить, а он все рвался, бешено вращая глазами, гремел под сводами грязной руганью, плевался — а она все плакала, все молила его…