Буря
Шрифт:
Зонин показывает фотографию: Маруся снята с котенком, у нее лицо озорной девчонки, чуть раскосая.
— Это — перед войной в Луге… Последнее письмо от третьего октября, больше месяца.
Сергей сел писать Вале; хотел передать страсть, тоску, нежность, но не вышло; он в ужасе подумал — еще месяц-другой, разучусь говорить…
Зонин раздирающе зевал.
— Ты поспи, — сказал Сергей. — А я пойду к майору — они, наверно, приняли доклад.
Зонин сидел на бревне. Он спал с открытыми глазами. Все путалось: Маруся, баржа, флаг Европы, Жизель, щипцы… Потом Маруся пригнула его голову, начала
Снаряд разорвался возле землянки. Зонин очнулся в санбате, начал вспоминать: что случилось?.. Кажется, я спал. Сергей ушел к майору…
— Сталин говорил?
— Тебе нельзя разговаривать, — ответил Сергей.
— Что он сказал?
— Что будет праздник и на нашей улице…
Но Зонин не слышал: снова погрузился в забытье.
Медсестра Катя выписала в книжечку все дни до нового года; каждый вечер она вычеркивала одну цифру; сейчас, вынув книжку, она с удовольствием зачеркнула «7».
— Пятьдесят четыре дня осталось.
— До чего?
— До конца года.
Левин грустно улыбнулся:
— А потом напишешь триста шестьдесят пять новых?..
— Может быть, и не напишу, — ответила Катя. — Как он… — Она показала рукой на Зонина.
Сергей сидел и молча глядел на друга. Снова тихо… Если бы я не пошел к майору… Глупая игра!.. А фрицы выдыхаются, не то что месяц назад… Сталин знает общее положение, если он сказал, значит будет… Но когда? Для Зонина слишком поздно… А может быть, нет, Левин говорит, что есть надежда… Его жена, кажется, в Ярославле. Им хуже, чем нам. Это, наверно, ужасно — представить себе такое…
Он хотел написать Вале другое письмо, но позвали на переправу. Больше он не думал ни о жене, ни о Зонине, ни об исходе сражения — работал.
18
— Я вас умоляю, дорогой друг, оставьте мою нервную систему в покое и подумайте о судьбе «Рош-энэ»! Руа может каждую минуту вытащить Альпера… А после смерти Жозефа у меня нет там руки. Мне нужен, человек, который хорош с немцами…
— С ними все хороши, — ответил Морило. — Особенно Руа…
Лансье упрекнул себя: зачем я говорю об этом Морило? Ему лишь бы посмеяться…
А Морило его выручил: свел с Жеромом Пино.
В Пино не было ни блистательности Берти, ни размаха. Он не вносил в дела азарта. Лет десять назад, когда еще все было спокойно, он говорил: «Хочется застраховать себя даже от землетрясения, хотя мы не в Японии…» Жил он скромно, редко принимал гостей, не швырялся деньгами. Старшую дочь Полину он выдал за лионского коммерсанта, господина Пенсона, младшую — Анриет — за молодого, но подававшего надежды адвоката Вэрней. Пино понимал, что политика связана с налогами, с заказами, с биржевыми курсами, и внимательно следил за парламентскими комбинациями, коммунистов он ненавидел, социалистов звал «дурачками», а про крайне правых говорил: «Эти хирурги заодно с отростком вырежут все кишки».
Когда началась война, Пино быстро пошел в гору; здесь не было ничего удивительного: естественно, что завод, изготовлявший радиаторы, может изготовлять минометы, и столь же естественно, что, когда на дворе война, минометы расхватывают, «как плюшки» (любимое определение Пино); сначала
Пино увлекся биржевыми операциями; стал владельцем большой типографии, купил за бесценок дом, принадлежавший одному еврею. Он говорил жене: «Время, конечно, тяжелое, но грех роптать, живем, да и дети устроены, и Полина и Анриет сделали хорошую партию…» Вэрней изменял Анриет, это знали все, кроме нее, но с нею он был нежен, ни в чем ей не отказывал. «Такой не пропадет», — говорил Пино. Три года назад Вэрнея считали чуть ли не «красным», а теперь он был на прекрасном счету у немцев, писал в газетах, не брезгал коммерческим посредничеством. Муж Полины, Пенсон, когда началась война, продал свои склады и купил гостиницу в Женеве; за несколько недель до разгрома он уехал с женой и с ребенком в Швейцарию. Говорили, что он придерживается английской ориентации. Пино как-то представил себе встречу Пенсона с Вэрней — вот была бы драка!.. А Пино был далек от крайностей, работал с немцами, но ничего не имел против победы союзников.
Когда Морило рассказал об угрозе, нависшей над «Рош-энэ», Пино не удивился:
— С немцами можно работать, но таких шакалов, как Руа, я не люблю. Теперь в финансовом и промышленном мире слишком много выскочек… Что же, я готов встретиться с Лансье…
Пино предложил Лансье свою помощь. Лансье понимал, что Пино может спасти «Рош-энэ», — немцы не посмеют его тронуть… Притом Пино хочет вложить в дело капитал. Но Лансье не хотелось связываться с чужим — достаточно он пострадал и на Лео и на Руа…
Начались переговоры. Пино относился к Лансье покровительственно: считал, что для делового человека не подходит ни обстановка «Корбей», ни легкомысленные манеры; но, посмеиваясь про себя над «чудаком», Пино щадил его самолюбие; говорил с ним так, как будто Лансье создал «Рош-энэ».
Лансье пригласил Пино с супругой на обед. Переговоры продвигались вперед; шутя Морис сказал Марте: «Сегодня почти помолвка. Может быть, скоро будет свадьба…» Он позвал и Морило, назвав его «сватом». Был ноябрьский мутный день, с утра в доме горело электричество. Все чихали, кашляли. Марта понравилась чете Пино простотой, домовитостью; они оживленно беседовали, вспоминали довоенное время. А Лансье волновался: куда пропал Морило? Ведь барашек пережарится, это не шутка…
Они сели за стол, не дождавшись доктора. Лансье сердился. Пино его успокаивал:
— Вы ведь знаете, какой характер у Морило… Наверно, побежал через весь город к какому-нибудь больному. Да еще бесплатно… Вот кому бы поставить памятник. У нас не умели ценить честных тружеников, был культ аферистов, интриганов. Это одна из причин разгрома…
— Немцы нас многому научили, — ответил Лансье. — Но все-таки тяжело зависеть от чужих… Как вы думаете, господин Пино, это когда-нибудь кончится?..