Буря
Шрифт:
Весь день Крылов работал, пришлось сделать одиннадцать операций. Вечером принесли сержанта Кукушкина. Санитарка рассказала, что сержант одним из первых проник в город, снимал немецких автоматчиков, которые стреляли с крыш: «Снайпер, второго такого у нас нет…» Крылов осмотрел — рана серьезная. Сестра смерила температуру — тридцать девять и восемь. Ясно — газовая гангрена.
— Ампутировать будете? — спросила сестра.
Он заворчал:
— Вам бы только резать…
Он рассек опухоль, удалил осколки кости, наложил гипсовую повязку. Кажется, выскочит. Снайпер… А без ноги все-таки плохо. Молодой, наверно — жена или девушка, одним словом, не то, что я, двадцать три
Ночью он рассказал члену военного совета, полковнику Тищенко о Галкиной:
— Такие, знаете, не валяются. Кость переломана, а она говорит «ничего в этом особенного»… Здесь этакий клубок, что не сразу распутаешь — и гадость и геройство, и дважды два четыре, и никто не поверит… Пятнадцать месяцев под немцами, не шутка! Представляю себе, что они в Париже понаделали или в Варшаве…
Полковник нагнулся над картой, ткнул толстым коротким пальцем куда-то в Днепр:
— Теперь быстро пойдет.
— Вам виднее, товарищ полковник. А мне почему-то кажется, что эта музыка надолго. Я на немецкий ум не рассчитываю, скорее мы до Берлина дойдем, чем эти жеребчики опомнятся. Еще год можем провоевать, если не больше…
Он пошел в санбат.
— Как этот?.. Не помню фамилии, сами знаете. Курочкин?..
— Кукушкин? Спит…
Выскочит. А вот Вася, видно, погиб… Нужно Наташе написать…
Дмитрий Алексеевич вышел, поглядел — метет, и с неба снег и с земли, дорогу опять занесло. Он запел:
И замолк мой ямщик, а дорога Предо мной далека, далека…— Далеко еще итти. И жить нужно. А Вари нет… Устал я, естественно… Ничего, справлюсь. Интересно бы на внука поглядеть, Наташка пишет — крикун, каких мало, значит, в меня…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Штаб помещался в березовом лесу. Кругом пели птицы, цвели лиловые колокольчики. Блиндажи были комфортабельно обставлены: у полковника Габлера стояли даже письменный стол и этажерка для книг.
Полковник был в плохом настроении. Когда Рихтер передал ему пакет, он не сказал ни слова. Рихтер, щелкнув каблуками, пошел к выходу.
— Погодите, — остановил его Габлер. — Как поживает ваша супруга?
— Благодарю, господин полковник, все благополучно. Я вчера получил письмо.
— Лучше отправьте ее из Берлина. Моя семья вовремя уехала. Дома, который вы построили, больше нет — прямое попадание…
Рихтер не знал, уместно ли высказать полковнику соболезнование. Он сказал:
— Какой ужас эти варварские налеты!.. Если вы разрешите, после победы я построю для вас новый дом. У меня есть некоторые архитектурные идеи…
Когда Рихтер ушел, полковник усмехнулся: «После победы…» Они не отдают себе отчета в положении. Габлер был мрачен не оттого, что бомба разрушила дом, который он строил и обставлял, вкладывая душу в каждую мелочь. Сейчас он был поглощен мыслями о предстоящем наступлении. Конечно, на этот раз мы лучше подготовились. Да и замысел скромнее… И все-таки я сомневаюсь в успехе. Слишком много глупостей понаделано за два года… Даже такой культурный человек, как Рихтер, верит в магию календаря; они считают, что мы поделили год: зиму — красным, лето — нам. Приходится поддерживать эту иллюзию — у людей опускаются руки: из дому пишут о бомбежках, каждый спрашивает себя, что предпримут союзники, все устали — скоро четыре года… Прежде мы определяли ход войны, теперь мы несемся по течению.
Вечером полковник долго разговаривал
— Как вы расцениваете план операции?
— План серьезный. Наше наступление, по-моему, может отсрочить наше отступление.
Полковник знал майора с юношеских лет — они вместе учились, он не стал лицемерить:
— Трудно рассчитывать даже на это. Не те люди… Лучших мы потеряли. А главное, не тот дух. Последняя зима была роковой. Я сам себя спрашиваю, как армия с такими традициями могла наделать столько ошибок? Я знаю, вы мне ответите, что армия ни при чем, вмешиваются дилетанты. Это правда. Все-таки вина падает и на нас. Разведка, например, работала отвратительно.
— Вы думаете, что мы не знали о русских резервах? Я вам говорил о плане красных еще в Старом Осколе, когда нас только перебросили… Мы знали, что у русских кулак и на востоке и на севере. Я начал докладывать генералу Гримму и сразу понял, что напрасно говорю… Конечно, приятнее, если бы у русских не было этих дивизий… Генерал Гримм решил, что не стоит огорчать генерал-лейтенанта фон Зальмута. Я говорю вам не о праздных догадках, генерал Гримм прямо мне сказал: «Командующий армией не переваривает таких донесений…» Я убежден, что генерал фон Зальмут боится рассердить фюрера — доложит, что у красных крупное скопление, и вместо Рыцарского креста получит нагоняй. А потом его имя будет вызывать у фюрера неприятные ассоциации… Мы обманываем друг друга, естественно, что русские этим пользуются. Вы заговорили о предстоящей операции… Вчера меня вызвал генерал Гримм. Я докладываю. Он меня прерывает: «Это неважно, нас поддержит справа дивизия СС…» Я ему говорил о самоходках красных, это моя прямая обязанность, про дивизию СС он знает и без меня. Так и не дал мне досказать. Вы знаете, почему мы начинаем проигрывать? Мы слишком легко выигрывали. Мораль стара, как свет…
— На этот раз перевес как будто у нас. Генерал говорил, что с Запада сняли все…
— Да, у нас есть сведения, что во Франции этим летом ничего не произойдет…
— И все-таки это рискованно… Мы не сможем воевать на два фронта… Нельзя было доверять дипломатию такому ничтожеству, как Риббентроп… Понятно, что с красными теперь трудно договориться, мы взяли такой курс, что озлобили даже детей. Но будь у нас другие дипломаты, мы могли бы добиться соглашения на Западе… Конечно, освободившись от некоторых наиболее одиозных фигур…
— Что же, по-вашему, делать? — спросил майор Гиллебранд.
— То, что делаем… У нас нет выбора. Приходится, Горст, расплачиваться за чужие грехи… Я верю в армию, это самое постоянное, что есть в Германии. Мы должны попробовать, если не победить, то удержаться, спасти страну от нашествия. Может быть, предстоящую операцию историки назовут не сражением за Курск, а сражением за Германию…
Рихтер не мог догадаться о мрачных мыслях Габлера, он только заметил, что полковник в плохом настроении, и приписал это известию о доме. В батальон Рихтер вернулся невеселый. Несколько раз он писал Гильде, чтобы она уехала к двоюродной сестре Иоганне в Гарц. Гильда ответила, что разговоры о налетах преувеличены: «Я там сойду с ума — я так за тебя тревожусь, а здесь каждая мелочь напоминает мне тебя, и я чувствую себя спокойнее…» Получив это письмо, Рихтер умилился; но сейчас ему пришло в голову, что Гильда его обманывает. Налеты, видно, были серьезными. Если она не хочет эвакуироваться, то, наверно, потому, что завела в Берлине любовника. Эта женщина способна целоваться даже под бомбежкой… Рихтер решил написать резко: она должна немедленно уехать в Гарц. Только он сел за письмо, как пришел Таракан: