Буря
Шрифт:
Осенью к Нивелю несколько раз обращался редактор «Эвр» — просил написать о войне на Востоке. Нивель отказывался, говоря, что он — поэт, только поэт. Редактор был приятно удивлен, когда Нивель позвонил ему: «Я напишу для вашей газеты, я чувствую, что мой долг напомнить об европейской солидарности».
Статья Нивеля, озаглавленная «Последний поединок», отличалась от других статей, помещаемых в «Эвр», только чрезмерной цветистостью и обильными ссылками на мифологию, которые извели старичка-корректора:
«Кто ограждает рощи цивилизации — от элевсинских кипарисов до гиперборейских сосен, под которыми творит Кнут Гамсун?
Разумеется, мало кто дочитал до конца эту статью; и Нивель, вклеив газетную вырезку в альбом для новых стихов, не собирался возвращаться к журналистике. А две недели спустя он получил письмо — мелкий, бисерный почерк, хорошая бумага, конечно, анонимное:
«Нивель! Ты включен в список предателей. Можешь готовиться к позорной смерти. Да здравствует Сражающаяся Франция! Пуля изменнику!»
Он не мог заснуть в ту ночь. Он чувствовал себя солдатом накануне боя. С удивлением он поглядел на альбом и засунул его в ящик — не до поэзии! Они сильнее, чем он думал, и нахальнее. Битва идет не только в далекой России — здесь, и он — на переднем крае…
Сослуживцы нашли его наутро утомленным, осунувшимся, справлялись о здоровье. Он мало разговаривал, работал больше обычного. Вечером ходил по улицам, время от времени проверяя своей револьвер. Ему хотелось крикнуть: ну трусы, стреляйте!..
Постепенно он стал спокойнее, но никак не мог вернуться к поэзии, а в дневнике записал:
«Я стал другим человеком, кончена эпоха чистого искусства. Нужна кровь, может быть, моя, может быть, только их…»
Три недели спустя ему подали визитную карточку: «Ивонн де Портай». Он задумался: из тумана выплыло детство. Нивель был сыном нотариуса, вырос в маленьком городке провинции Анжу. Над скромными домиками коммерсантов, ремесленников, над гостиницей и мэрией высился большой помещичий дом восемнадцатого века с парком, с беседками, с оранжереей. Когда Нивель входил в ворота, ему казалось, что он входит в рай. Владелица усадьбы, вдова Ивонн де Портай, считала нотариуса не только душеприказчиком, но другом. Сын нотариуса стал товарищем сына помещицы. Боже, как давно это было!.. И она еще жива… Он вспомнил, что госпожа де Портай его ждет, и вышел в приемную. Он поцеловал ее руку с умилением — родители его давно умерли, впервые за долгие годы он увидел кого-то, кто связывал его с далеким детством.
— Вы меня помните?..
Перед ним была глубокая старуха, высохшая, похожая на сухой цветок между страницами книги, — глядя на нее, он смутно припоминал ее былую красоту.
— Я никогда не решилась бы обратиться к вам, но теперь такое время… И потом я знаю, что вы помните старых друзей. Вы когда-то росли с бедным Роже…
— Разве Роже?..
— Он умер в плену еще прошлой осенью. Я получила последнее письмо в июле. А потом пришло извещение. Я должна вас посвятить в семейные дела, не удивляйтесь, от этого зависит судьба Леона. А все, чем я живу,
Она заплакала; слез не было, но из горла вырывались тихие, жалобные звуки, похожие на крики маленькой птички.
— Простите меня… Сейчас я все расскажу… Третьего марта пришла полиция, французы, немцев не было. Они искали какого-то Тине. Кажется, он коммунист, они ошиблись, он прятался этажом выше и убежал, так они сказали, не знаю, правда ли, консьержка ничего не видела. У нас они нашли тетрадку со стихами Леона. Он — мальчик, в одном стихотворении он написал глупости, начитался Гюго… Я вам даю слово, что он далек от политики. Это было минутное настроение… Они увели Леона…
Нивель улыбнулся:
— Что же он мог написать? За стихи не арестовывают. У вас есть это стихотворение?
— Нет, они забрали. Он писал, что Франция воскреснет, подражание Гюго. Есть детские строчки, будто он хочет застрелить предателей. Он никогда не держал в руках оружия… Он написал про немцев, что они… Я не помню слова, кажется, «звери»… Я потому так боюсь. Его арестовали не немцы, а вдруг стихи попадут в гестапо?.. Вы — француз, вы меня понимаете…
Снова раздались тихие жалобные звуки. Нивель налил воды из графина.
— Я постараюсь выяснить… Не волнуйтесь. Да и немцы не звери, с детьми они не воюют…
Когда госпожа де Портай ушла, Нивель не знал, что он будет делать. Первое, что пришло в голову, — нужно попросить, чтобы отпустили. Скажу — начинающий поэт, хорошо знаю семью… Может быть, из него что-нибудь выйдет, стихи наивные, но есть певучесть… Потом он вспомнил анонимное письмо. «Пулю изменнику»… Вот такие стреляют! Именно мальчишки… Ясно, кто за его спиной. Хорошо, что посадили до того, как он выстрелил. Для него лучше…
Прошло два дня. Один из сослуживцев зашел к Нивелю и, получив у него справку, сказал:
— Я ездил в Суассон к сестре. Там бандиты совершенно обнаглели. Недавно убили Барро. Коммерсант, честнейший человек. Он помог полиции напасть на след одного террориста. Они его застрелили в магазине, оставили записку «смерть предателям». Нужна твердая рука…
Нивель не мог скрыть волнения, и сослуживец, довольный произведенным эффектом, добавил:
— К сожалению, это становится бытом, люди перестают замечать…
Ему позвонил полковник фон Галленберг:
— На вас ссылается один арестованный, Леон де Портай, вернее, его бабушка…
— Госпожу де Портай я знаю. Что касается внука… Это мальчишка, он не успел ничего сделать, но, конечно, не исключено, что он был связан с террористами…
Полковник был растроган: префектура считалась гнездом масонов; о Нивеле говорили, что он двурушничает, покрывает голлистов.
— Я чрезвычайно ценю вашу откровенность. У нас общие идеалы… Вы мужественный человек и настоящий француз.