Бурый призрак Чукотки
Шрифт:
А наша земля верхняя, с тех пор держится на мамонтах. Даже в некоторых местах их клыки наружу из-под земли выходят.
И вот говорят, что однажды в старину люди кочевали и на большом озере клыки увидели. Очень люди обрадовались, остановку сделали и стали клыки пилить, чтобы потом полозья для нарт сделать.
А в этом стойбище один древний и мудрый старик кочевал. Вместе с ним дочка была. Старик посмотрел, как люди клыки пилят, и говорит:
— Не трогайте, люди, клыки. Мамонт ведь живой.
Только люди не послушали мудрую старость. А даже посмеялись
— Ничего он не живой! Если бы был живой, у него клыки бы не торчали наверх! Не мешай нам, старик!
И продолжали пилить.
Тогда старик посмотрел, как глупые люди делают глупое дело, покачал головой и говорит дочке:
— Не стой тут! Давай кочевать быстрее к берегу.
А люди продолжали пилить, пока не дошли до нерва бивня. И тогда раздался громкий треск, все сразу упали.
А старик с дочкой уже на берегу были. Выбрались повыше, посмотрели назад, а там ни льдинки! Озеро, словно море, перед ними бушует, и люди все утонули.
До сих пор про это озеро люди страшное говорят. Клыки еще больше стали торчать, между ними злые духи шумят, дети плачут, олени хоркают, собаки лают.
Плохо, если люди не слушают мудрую старость…
— А где это озеро? — спросил сын.
— Далеко в горах. Совсем большой вырастешь, поедешь учиться, потом станешь искать. Наверное, найдешь, если будешь идти по одной дороге. Ходящие прямо всегда находят то, что ищут.
Эпилог
Утром мы уже пили чай, когда залаяли собаки. Вначале, как всегда, вопросительно, но потом со страхом и злостью.
Мы вышли. Сочились те рассветные минуты, когда уже погасли звезды и небо приобрело тот же серовато-розовый оттенок, что несли и окружающие горы. Собаки лаяли в сторону Скрипучки, а она почти не отличалась от неба и стояла перед нами прозрачным конусом. Ничего там не было видно, однако Окот, приглядевшись, поднял руку и сказал:
— Смотрите туда!
— Вон он! — испуганно прошептала Тэгрэт.
По бараньей тропе на середине склона двигалось неясное темное пятно. Мы вытащили бинокль и подзорную трубу. Окот достал свой бинокль.
Оптика приблизила зверя, и в темно-бурых контурах можно было ясно разглядеть характерные признаки белого медведя: относительно маленькая голова, длинная шея, передняя часть тела уже и ниже огромного зада. Медведь трусил по бараньей тропе, и мне показалось, припадал сразу на две лапы.
— Как призрак, — сказала жена.
— На, возьми бинокль.
Несколько раз донеслось кряхтение.
— Чегой-то он рыкает, — сказал сын.
Я смотрел на бурое пятно без оптики и видел, как оно медленно уплывало влево и постепенно таяло. Да, призрак. Бурый призрак. Вот и кончилась еще одна тайна.
— Все, — сказала жена.
— Это Умка-Победитель, — сказал сын. — У него нет уха.
Я не стал возражать. По правде говоря, не обратил внимания на уши зверя. Да и потом, бинокль восьмикратный, а у него в руках двадцатикратная подзорная труба. Вполне возможно.
— Есть шанс, — сказал я. — Сегодня такой необычный день, когда и
…Собаки остановились метрах в двадцати ниже. Мы выбрались на тропу. Местами она была хорошо обдута, и среди снежных полос, перемешанных со сланцевой пылью и оттого темно-серых, торчали каменные щетки. А местами на тропе, укрытые каменными навесами и крутыми стенами, лежали мягкие подушки чистого снега. На них стыли совершенно свежие отпечатки следов белого медведя. Мы сразу узнали их — они обычны за околицей центральной усадьбы совхоза, а иногда встречались и у конторы.
— Смотрите, кровь! — крикнул убежавший вперед сын.
Действительно, длинные мазки алели на внутренней стороне следа правой задней лапы и посредине левой передней. Я нагнулся. Ранен? Может, тот сторож выпалил в Умку дробью, а потом с перепугу забыл? Или, помня о запрете на стрельбу в белого медведя, решил ничего не говорить? Да нет, он не знал, что белый.
— Стреляли? — спросил я Окота.
— Не-ет. — Пастух отрицательно качнул головой. Затем поднял ногу и постучал по подошве торбаса: — Очень слабый гыткальгын… этот… как?
— Нога? Подошва?
— И, — он кивнул, — дома снегом ходит, мягко. А в тундре дорога выквэн… — Он тронул носком торбаса торчавший из снега острый сланцевый обломок: — Далеко шел, стало больно, плачет.
— Бедный Умка, — сказала жена. — Блудный сын.
Да, избил ноги по чужим дорогам. Тяжела плата за путешествия в дальние страны. А какая это адская боль — стертая пятка — знает каждый путешественник. Не только зарычишь — взвоешь.
— Прощай, бурый призрак! — жена махнула рукой.
— Счастливого пути, Умка! — крикнул сын и солидно добавил. — Хорошей тебе охоты!
Следующая зима окончательно разбила нашу уверенность в том, что белому медведю не положено далеко выходить на сушу. И показала, как мало человек знает о природе.
Уже осенью 1976 года от охотников-промысловиков совхозов имени Ленина и «Певек» начали поступать сообщения о растущем выходе белых медведей на равнины приморской тундры. Позже пошли телеграммы из бригад, кочующих в отрогах Анадырского хребта. О встречах с белыми медведями заговорили водители автомашин, работающих на внутрирайонных трассах, горняки поселков, расположенных чуть не в центре хребта. К весне 1977 года прибрежные поселки были чуть ли не оккупированы могучими зверями. Вели они себя в основном терпимо.
Медведи «изымали» у охотников тушки нерпы и другую морскую добычу. К весне «пришельцы» не брезговали уже и «материковой» едой: олениной, рыбой, отходами на свалках.
В тот год и позже было высказано немало гипотез, пытавшихся объяснить этот массовый выход. На первом месте, конечно, стояло совершенно лишенное научных обоснований мнение: «Запрет на отстрел сделал свое дело, надо срочно стрелять, иначе на берег хлынут целые полчища этих лохмачей, поедят всех героических тружеников Заполярья». Мнение это исходило не от ученых, а от руководителей всех рангов от района до области, жаждущих приобрести такую престижную шкуру.