Бурый призрак Чукотки
Шрифт:
Она подошла к рентгенологу, с усилием разжала его пальцы и забрала налима:
— Смотрите, какая прекрасная рыба! Вот уха будет!
— Надо по следам! — взмолился сын. — Пойдем сейчас!
— Пошли, только не все. Мы трое как участники событий. Вынеси дяде доктору нашу двустволку. Остальные наблюдают отсюда. Кто захочет присоединиться — махнем после разведки.
На пойменный двухметровый обрыв вышли осторожно, огляделись. Перед нами лежал пустынный серый озерный лед. Вода давно съела на его поверхности снег, отпаяла вместе с солнцем от берега и вытолкнула вверх. Но лед был еще могуч, он
Собаки попрыгали на лед и разбежались в разные стороны. Дуремар, беспечно задрав хвост, добежал до лунок, а потом внезапно остановился, крутнул носом и прямо воткнул его в лед. Шерсть на спине и в лохматом «волчьем» воротнике вокруг головы стала дыбом, а хвост махнул под брюхо. Он протяжно взвизгнул. Собаки, услышав призыв, со всех сторон бросились к Дуремару и заметались вокруг, возбужденно тычась носами в лед. Несколько раз они гурьбой, словно по команде, бросались к берегу, но мы уже сошли вниз, и это удерживало собак от постыдного бегства.
— Помнишь, — негромко сказал сын, — они ТОГДА, в пургу, тоже так испугались.
— Да, очень похоже.
— Только сейчас это не мамонт. Такой большой медведь. Сам видел. Моква ему до брюха.
Мы подошли к лунке, у которой рыбачил рентгенолог и где лежали два налима.
С минуту рентгенолог молчал, а потом его прорвало.
— Понимаешь, пришел я, сел вот так, он изобразил, как сел на обрывок оленьей шкуры. — Для начала нацепил блесну «Шторлинг», ее всякая хищная рыба уважает. Не успел опустить — хоп! Точно утюг подвесили. Ясное дело — налим. Голец-то рвет. Вытащил. Второго взял минут через тридцать. Потом еще. Ну, увлекся и голос Николая вашего не сразу услышал. А услышал, чувствую — тревога. А?! Поднял глаза, а этот зверюга сидит прямо передо мной. Вон там. Сколько тут метров? С десяток? Не больше. Сидит, голову набок наклонил, язык фиолетовый такой вывесил и наблюдает.
— С любопытством? — хмыкнул я.
— Чего? Тебя бы на мое место в тот момент… Да… Наблюдает, значит. Ну я тихонько встал и задом, задом до обрыва, чтобы глаз с него не спускать — они человечьего глаза боятся. А уж там махнул вверх — и домой.
Я глянув, на обрыв и представил, как рентгенолог весом за сотню килограммов «махнул» на двухметровый обрыв. Зрелище наверняка было любопытное. Жаль, не видел.
— Сильно испугались? — спросил я.
— Хм… Да как тебе…
— Ничего он не испугался, — неожиданно заступился за доктора сын. — Он взял налима, удочку и пошел задом.
— Убей гром — не помню, — сказал рентгенолог и глянул на удочку.
Потом мы осмотрели место, где сидел неведомый, ростом «как баня» зверь, По здесь уже побывали собаки, и две шерстины буроватого цвета принадлежали то ли зверю, то ли Дуремару. Судя по величине — все-таки зверю.
— Нет, это, наверное, не ты, — сказал сын Дуремару. — А ты что скажешь, Пуфоня? — Он, дал понюхать шерстины Пуфику.
Тот отдернул голову, чихнул и спрятался за Дуремара.
— Он был белый, — твердил рентгенолог. — Ну не по цвету — по всему облику. Видел я их в зоопарке.
«Рыже-красно-фиолетовый», — вспомнил я.
Понемногу очевидцы пришли к общему выводу: медведь был темный, но
— Впечатление такое, что грязный, — сказал рентгенолог.
«Неужели все-таки Кадьяк? — подумал я. — Сколько лет искали, Олег Куваев специально прилетал с материка по письмам летчиков, геологов, горняков: «Прилетайте, видели, добыли, шкура на стенке, клыки в ожерелье у жены, когти у ребят в экзотических амулетах». И он прилетал, но все оказывалось преувеличением. Либо добычей был обычный бурый медведь вполне нормальных размеров, которые, однако, начали считаться огромными после лихих атак на природу в XX веке, либо не оказалось ничего: следы терялись в словесных потоках, божбе и клятвах в правдивости рассказываемого».
«Этих приглашений у меня полно, — сказал как-то мне Олег Михайлович в одну из наших встреч в Певеке. — Но ни в одном нет четкости, конкретности: где, когда, приблизительный вес, длина хоть… в локтях, высота. Понятно, в зимних условиях снять шкуру не каждый сможет, а обмерить-то — минуты. И, с другой стороны: нынче все грамотные, соображают, почем фунт изюма. И посуди сам: образованные люди добыли реликвию вроде березовского мамонта, знают уникальную ценность и тем не менее… бросают в тундре. Шкуру, череп — все свидетельства своей редчайшей удачи. А сами пишут. Нет, не телеграмму — письмо. Считай, месяц туда-обратно. Пишут: «Приезжайте, товарищ Куваев, мы вам покажем…» Хотя даже новичок здесь знает, что больше недели никакая туша не пролежит в тундре и глухой зимой: съедят зверушки и кости источат. Словом, шутники…»
Да, любителей пошутить в зимнюю скуку по северным поселкам хватает. А если без шуток — кто тогда брел через озеро целым семейством? Мамонты? Кто сегодня не стал кушать доктора, а потом исчез «как мимолетное виденье»? Моква? Так Пуфик с Моквой вообще чуть не нос к носу нюхается, сколько лет знакомы, а тут двух шерстин испугался? Значит, кто-то все-таки бродит? И величина этого неизвестного зверя — одна из главных примет. Рентгенолог говорит — белый. А чего ему делать в тундре? С удовольствием поверил бы доктору, но он сам признался, что видел белого медведя лишь в зоопарке. Значит, есть сомнения…
3
Над низкой чертой прибрежной тундры и прозрачной ломаной линией дальних гор выросла черная туча. Ветер рвал от нее куски и тащил тоже на восток. Черные полосы-следы от этой тучи, пахнущие непонятно и оттого тревожно, можно зимой увидеть далеко во льдах. На берегу, под тучей, лежали цепочки продолговатых, похожих на выброшенные штормом многолетние льдины предметов. Они, как и льдины в солнечный день, были окрашены в синий, розовый, зеленый цвета. Это нымным, человеческое поселение.
Умка иногда приходил к человеческому жилью. Случалось это в годы, когда у берегов скапливался толстый лед и пропадала нерпа. А вблизи человеческих жилищ всегда можно насытиться хоть и необычной, невкусной пищей, но все же дающей возможность протянуть до лучших времен. Люди, особенно человеческие дети, прибегали смотреть на Умку, но были добры и не прогоняли его. Гораздо лучше у человеческих одиночек на берегу Анкы — моря. У их жилищ почти всегда есть нежная, ни с чем не сравнимая Мэмыль. В крайнем случае Лыгиннээн-голец.