Бувар и Пекюше
Шрифт:
Человек триста собралось возле самого крупного скирда; под руководством мэра Фуро в трёхцветной перевязи парни с шестами и крючьями в руках раскидывали верхние снопы, чтобы спасти остальные.
Запыхавшийся Бувар чуть было не сшиб с ног стоявшую тут же г-жу Борден. Заметив одного из работников, он выбранил его за нерадивость А между тем бедный малый, проявив излишнее усердие, побежал к себе домой, затем в церковь, наконец к Бувару, но разминулся с ним на обратном пути.
Бувар растерялся. Работники окружили его, крича все разом, а он запрещал раскидывать скирды, молил о помощи, просил
— Да откуда у нас пожарные? — спросил мэр.
— Если нет, так по вашей вине! — вскричал Бувар.
Он вспылил, наговорил лишнего; присутствующие поражались терпению г-на Фуро, человека с виду грубого, если судить по его толстым губам и бульдожьей челюсти.
Пожар разгорался; к скирдам уже нельзя было подойти. Солома извивалась, трещала среди ненасытного пламени, зерна пшеницы хлестали по лицу, как дробинки. Затем скирд рушился, превращаясь в огромный костёр, откуда веером разлетались искры; огненные языки пробегали по этой раскалённой массе, то красной как киноварь, то коричневой, как запёкшаяся кровь. Настала ночь, подул ветер; клубы дыма окутали толпу. Только искры время от времени прочерчивали чёрное небо.
Бувар глядел на пожар и тихо плакал. Глаза у него заплыли, всё лицо словно опухло от горя. Перебирая бахрому своей зелёной шали, г-жа Борден называла его «мой бедный друг» и пробовала утешать. Слезами горю не поможешь, с неизбежным надо примириться.
Пекюше не плакал. Очень бледный, даже посеревший, с открытым ртом и слипшимися от холодного пота волосами, он стоял в стороне и о чём-то напряженно думал. Неожиданно появился аббат и вкрадчиво зашептал:
— Это большое несчастье. Прискорбно, весьма прискорбно! Поверьте, я глубоко вам сочувствую!..
Из остальных никто не прикидывался огорчённым. Люди беседовали, улыбались, грея руки у огня. Какой-то старик поднял тлеющий колос, чтобы раскурить трубку. Дети принялись плясать. А какой-то озорник закричал, что пожар — весёлая штука.
— Веселье хоть куда! — отозвался Пекюше, услышавший эти слова.
Огонь стал утихать, обгоревшие скирды съежились, и час спустя на поле остались только чёрные кучи, покрытые золой. Тогда люди разошлись.
Госпожа Борден и аббат Жефруа проводили до дому Бувара и Пекюше.
По дороге вдова любезно попрекнула соседа за его нелюдимость, а священник выразил крайнее удивление, что до сих пор не имел чести познакомиться с одним из своих наиболее почтенных прихожан.
Оставшись вдвоём, друзья стали искать причину пожара, но вместо того, чтобы объяснить его просто самовозгоранием сырой соломы, заподозрили злой умысел. Поджигателем был, вероятно, дядюшка Гуи или же кротолов. Полгода назад Бувар отказался от его услуг и даже заявил во всеуслышание, что уничтожение кротов — вредный промысел, и властям следовало бы его запретить. С тех пор кротолов бродил в окрестностях. Он не брил бороды и казался друзьям особенно страшным по вечерам, когда появлялся неподалёку от поместья с длинной жердью, увешанной кротами.
Убыток оказался значительным, и, чтобы установить его размеры, Пекюше целую неделю вникал в дела Бувара, которые показались ему «сущим лабиринтом». Когда он просмотрел ежедневные записи, деловую корреспонденцию и приходно-расходную
Бувар не поверил другу. Раз двадцать они всё пересчитывали заново и приходили к тому же выводу: ещё два года такого хозяйствования — и от состояния ничего не останется. Единственный выход: продать поместье.
Следовало всё же посоветоваться с нотариусом. Бувару это казалось слишком тягостным. Пекюше взял переговоры на себя.
По мнению нотариуса Мареско, давать объявление о продаже не стоило. Он сам поговорит с солидными покупателями и посмотрит, какую цену они предложат.
— Превосходно, — сказал Бувар, — у нас ещё есть время.
Он возьмёт фермера, а там будет видно.
— Нам с тобой будет не хуже, чем прежде, только придётся экономить.
Бережливость была не по вкусу Пекюше из-за его занятий садоводством, и несколько дней спустя он сказал другу:
— Лучше всего выращивать фрукты, не для удовольствия, конечно, а для заработка. Груши обходятся по три су за кило, а в столице их можно продать по пяти и даже шести франков! Садоводы так наживаются на абрикосах, что под старость получают ренту в двадцать пять тысяч ливров. В Санкт-Петербурге зимой платят по наполеондору за гроздь винограда. Согласись, что это выгодное занятие. А что для него требуется? Труд, навоз и острый садовый нож!
Он так раззадорил Бувара, что друзья тут же принялись рыться в книгах, выискивая сведения о фруктовых деревьях и, выбрав самые увлекательные названия, обратились к владельцу питомника в Фалезе, который не замедлил доставить им триста саженцев, не нашедших покупателя.
Бувар и Пекюше заказали крюки слесарю, проволоку — скобянику, подпоры — плотнику. Они предусмотрели разные формы, которые следовало придать деревьям, вплоть до формы канделябра. С этой целью они забили в стену крюков, на столбы, поставленные в начале и конце каждой грядки, натянули проволоку; обручи, положенные на землю, указывали местонахождение будущих ваз, а конусы из жердей — будущих пирамид; недаром посетителям казалось, что они видят перед собой части неведомой машины или остов фейерверка.
Когда ямы были вырыты, друзья обрезали концы всех корней подряд и погрузили деревца в компост. Полгода спустя саженцы погибли. Последовали новые заказы и новые посадки в более глубоких ямах. К этому времени земля так раскисла от дождей, что саженцы сами ушли в неё, что и спасло их от рук наших садоводов.
С приходом весны Пекюше стал подрезать грушевые деревья. Он не тронул вертикальных веток, пощадил хилые побеги; ему непременно хотелось, чтобы ветви сорта «дюшес» росли под прямым углом к стволу, на одну сторону, и в своём рвении он ломал или вырывал с корнем молодые деревца. Что до персиковых деревьев, Пекюше совсем сбился с толку и не мог различить ветвей побочных нижних, побочных верхних и вторично побочных нижних. Кроме того, ему никак не удавалось расположить деревья правильным прямоугольником, с шестью ветвями справа и шестью слева, не считая двух главных, чтобы их шпалеры напоминали красивую рыбью кость.