Буйный Терек. Книга 2
Шрифт:
— К Андрие. Я давно не бывал у этого бонапартиста, — коротко ответил Голицын, оставляя без внимания последние слова гусара. Он даже в своей среде не любил двусмысленных шуток, тем более таких, которые задевали честь его рода и семьи.
Но молодые повесы не заметили этого.
— У Андрие семга и устрицы свежие, как поцелуй восходящей зари, — сказал конногвардеец. — Кстати, кто из вас читал восьмую, новую главу «Онегина»? О-о, там Пушкин превзошел себя.
— Не люблю его… Развязен, непочтителен и даже дерзок с особами, стоящими выше его в обществе, — надменно произнес Голицын.
Они
— Карету его сиятельства князя Голицына! — закричал дежуривший у дверей гайдук.
— Подашь карету к ресторации Андрие, что на Малой Морской, — останавливая небрежным жестом слугу, приказал Голицын. — Пройдемтесь, господа, пешком. Подышим воздухом после театра.
— И поглядим на белошвеек, простушек и модисток, — развеселился конногвардеец.
На улицах, освещенных керосиновыми фонарями, было довольно светло. Кое-где даже настолько, что легко можно было разглядеть лица женщин то в капорах, то в платочках, а то и в шляпках с высокой тульей. Молодые люди не пропускали ни одного хорошенького личика, то и дело задерживали быстро идущих женщин, отпуская веселые и фривольные шутки и комплименты.
Голицыну, холодному, ленивому и малоподвижному человеку, не очень нравилось легкомысленное поведение спутников. Князю казалось, что дворяне, особенно титулованные, принадлежащие к обществу, приближенные ко двору, не должны держать себя запанибрата с неведомыми никому простушками из мещан. Его коробили смех и ответы девушек, и он обрадовался, когда они наконец подошли к освещенному тремя большими керосиновыми лампами подъезду ресторана.
Их, как и всех гостей, встретил приветствием на ломаном русском языке стоявший в дверях старик Бартелеми.
Большой зал ресторана был заполнен. Тут были и военные, и штатские, молодые, пожилые, старые. Среди гостей гусар узнал завсегдатая ресторана актера Каратыгина. Сопровождаемые господином Андрие, князь Голицын, Татищев, гусар и конногвардеец, раскланиваясь направо и налево, направились к крайнему столику у окна. Позади стола стояла невысокая пальма, за ней чуть колыхалась тяжелая малиновая портьера. Обычно за портьеру Андрие сажал наиболее приятных ему посетителей. Сейчас француз, извиняясь, развел руками.
— Je vous demande pardon, mes chers amis, mais… «le paradis» (так в шутку именовали гости отгороженный портьерой угол) est occup'e. Mille pardons… — Он улыбнулся вновь пришедшим и негромко сказал: — J’esp`ere, que vos excellences se sentirons `a l’aise pr'es de cette fen^etre. Peut-^etre voudriez-vous jouer une partie de domino? [26]
— Потом, потом, милейший Андрие, сначала поужинаем. Мы зверски голодны, — ответил гусар и стал заказывать блюда.
26
— Простите, дорогие друзья, но… «рай» занят. Тысяча извинений, но… надеюсь, у этого окна вашим сиятельствам будет уютно. Может быть, хотите сыграть партию в домино?
«Игра в домино» была довольно хитроумным изобретением француза. Так как игорные дома столицы были наперечет и обкладывались
Татищев и конногвардеец, усевшись за столик, принялись разглядывать посетителей. Голицын, всегда апатичный, преисполненный собственного достоинства, и здесь сонно, словно нехотя, поздоровался с несколькими знакомыми.
За закуской отведали тминной водки, затем перцовки, которая очень понравилась князю. Они ели, то и дело запивая беседу вином и коньяком. Стук ножей, звон тарелок, отдельные голоса ужинавших. Шум возрастал по мере выпитых напитков.
Голицын обычно пил мало, но в этот вечер он все чаще прикладывался к перцовке, коньяку и шампанскому. Князь захмелел, стал говорливым, держался свободнее, чем всегда. За их столиком было уже шесть человек. Подсевшие к ним братья, князья Мещерские, пришли к Андрие навеселе и сейчас, мешая друг другу, наперебой рассказывали о том, как Бенкендорф оскорбил, обидел их, отказав в приеме по поводу их домогательства на земельные угодья недавно умершего родственника, графа Хвостова.
— Не только отказал, но и не принял нас, русских… князей… Рю-ри-ковичей, — плача пьяными слезами, говорил корнет.
— Мы к его величеству обратились, — с трудом выговаривая слова, дополнял речь брата камер-юнкер, — мы ауди-е-нции просили, мы с братом… русские… исконные князья… род наш, Мещерских, уходит вглубь, в старину… Отказали! К своему государю явиться не можем…
— Потому и отказали, что Рюриковичи… Князья божьей милостью, а не случаем вознесенные, — уставясь на них тупыми, немигающими глазами, сказал Голицын.
Оба Мещерских смолкли, выжидательно глядя на Голицына.
— Много ли нас, родовитых? Голицыны, Мещерские, Кропоткины, Мстиславские… Остальные мелочь, — Голицын презрительно скривил губы, — захудалые князья, жалованные графы, копеечные дворяне. — Он мрачно поглядел по сторонам и продолжал: — Наш род — древний. От Рюрика идет, древнее Шуйских и Вяземских, не чета Матвеевым, Нарышкиным или Толстым.
Голицын выпил бокал вина и неожиданно даже для самого себя проговорил:
— Или Романовым… Они ведь ниже Нарышкиных сидели у Годунова.
Оба Мещерских обрадованно закивали:
— Истинно говорите, князь…
— А что касается Бенкендорфа, то эти остзейские бароны да прибалтийские графы только тем и кормятся, что урвут у двора. Ни земель, ни крепостных, ни поместий. Вот и клянчат, цыганят, пока у власти, — мрачно добавил Голицын.
Татищев, гусар и конногвардеец, хорошо помня 1825 год, не вступали в разговор.
— Так каковы же горцы? Всех этих чеченов, абадзехов и других мы знаем только по письмам да романтическим писаниям господ литераторов, — переходя от коньяка к цимлянскому, спросил Киприевский.