Буйный Терек. Книга 2
Шрифт:
— А это — мой добрый друг и однокашник по французскому походу полковник Олшанский.
Небольсин поклонился.
— А теперь, милые гости, за стол. Посмотрим, что приготовил нам Леонтьич, каково цимлянское, присланное с Дону. Ты, Саша, садись возле Агриппины Андреевны, у нее к тебе, как мне кажется, есть дело.
И Небольсин понял, что его приезд к Ермолову не был неожидан: «Однако он хорошо осведомлен обо всем».
Разговор тек свободно и непринужденно. Было видно, что за столом сидели люди, давно знавшие друг друга, одинаково мыслившие
— А знаешь, Саша, Александр Сергеевич в Тифлисе случайно встретил нашего Саньку Елохина, — Ермолов широко и добродушно улыбнулся. — Хорошо живет унтер, женился, обзавелся домом, садом… Не забыл меня, старый пьяница, слезно просил Пушкина навестить меня… да и тебя помнит. Пушкин забыл твою фамилию, но точно помнит, что Санька наш каждую субботу в церкви поклоны кладет и свечи жжет за здравие двух рабов божьих — Алексия, — он указал на себя, — и Александра — сиречь тебя.
— Елохин честный, хороший человек, — сказал Небольсин.
— Настоящий солдат, настоящий русский… Выпьем, друзья, за здоровье нашего старого боевого товарища Елохина, — поднимая бокал, предложил Ермолов.
Все четверо выпили.
Обед был простой, но обильный и сытный. Соленые грузди, моченые яблоки, вяленая вобла, маринованные помидоры и великолепная шемая, истекавшая золотистым жиром, были закуской, а вино, отличное красное искрящееся цимлянское, отставной солдат то и дело подливал в бокалы гостей.
О Кавказе не говорили, и Небольсин понял, что Алексей Петрович делает это намеренно, оставляя разговор о Кавказе на последние минуты обеда.
Госпожа Булакович несколько раз внимательно вглядывалась в Небольсина, и чувствовалось, что она намеревается о чем-то поговорить с ним.
После обеда солдат внес большой кофейник и несколько цветных чашек, сахарницу, горку рахат-лукума и очищенных грецких орехов.
— Спасибо, теперь обедай сам, а матушка Агриппина Андреевна похозяйничает, — отпуская солдата, сказал Ермолов.
Булакович разлила кофе.
— А теперь наша милая хозяйка скажет тебе, Саша, свою просьбу. Просьбу матери, которую, если будешь в силах, уважь, как мою, — сказал Ермолов.
— Просьба моя проста. Мой сын, мой первенец Алексей, разжалован в солдаты за четырнадцатое декабря и сослан на Кавказ. Четыре месяца назад я через одного знакомого капитана узнала, где он, а до этого времени ничего не ведала о сыне. Письма его не доходили до меня, а люди, к которым я обращалась за помощью, не отвечали. Алексей Петрович, когда был на Кавказе, дважды писал мне об Алеше, хвалил его, просил не отчаиваться и надеяться на бога и царя. Но теперь Алексей Петрович в Москве, а где мой сын, я не знаю. Он не то в Семнадцатом егерском, не то в Четвертом карабинерном полку. Это все, что ведомо мне.
— И тот и другой полки находятся в Дагестане,
Небольсин наклонил голову. Булакович с надеждой смотрела на него.
— Если я буду оставлен на Кавказской линии, я найду вашего сына, Агриппина Андреевна, — пообещал Небольсин. — Почту долгом сделать это для вас и Алексея Петровича.
— Благодарю вас, и, если сможете, облегчите его судьбу. Через три месяца будет четыре года его осуждения, и тогда он получит право писать мне, — со вздохом сказала Булакович. Слабое утешение Небольсина осветило надеждой ее печальное лицо.
— Я сделаю все, что будет в моих силах, — повторил Небольсин, а Булакович со слезами на глазах поцеловала его в голову.
Вскоре гости уехали. Ермолов и Небольсин остались одни.
— Сделай это, Саша, но знай — государь не любит тех, кто помнит четырнадцатое декабря, и не прощает тем, кто замешан в этом деле. Помоги Булаковичу, он достойный офицер и честный человек.
Ермолов прошелся по столовой и, остановившись возле Небольсина, сказал:
— Царь не забыл мне ничего из того, что было и чего не было с Ермоловым. Воейков, ты помнишь его, моего адъютанта?
Небольсин кивнул.
— Так его до сих пор не выпускают из-под следствия, то и дело таскают по разным комиссиям и господам-сенаторам…
— Зачем это?
— А затем, чтобы выяснить, почему Ермолов, получив указ о приведении к присяге Кавказского корпуса на царствование Николая Павловича, двенадцать дней не приводил кавказские войска к присяге. — Алексей Петрович остановился возле Небольсина. — Ты слышал когда об этом?
— Слышал, Алексей Петрович, и от солдат, и от офицеров.
Ермолов хитро улыбнулся.
— А молчал!
— А зачем же было спрашивать, Алексей Петрович?
Ермолов не обратил внимания на его слова.
— А откуда было знать Воейкову? «Почему да отчего?» Он и знать ничего не знал, а знал бы, как человек отменной чести и благородства, не сказал бы.
Он опять прошелся по комнате.
— Знали только двое… Вельяминов, мой тезка, да Муравьев Николай, тот, что храбро с турками воевал, а теперь отчислен Паскевичем с Кавказа. Оба мужи чести, римляне времен цезарей…
Небольсин посмотрел на Ермолова: «И ты из этих римлян…»
— Ну и что говорили солдаты и офицеры? Как объясняли задержку в приведении их к присяге? — возвращаясь к словам Небольсина, спросил Ермолов.
— По-разному, Алексей Петрович, — уклончиво ответил Небольсин, — но в общем думают, что вы не смогли объявить приказ по войскам из-за разбросанности частей по Грузии, Кавказу, границе, из-за отдаленности гарнизонов, плохих дорог.
— Дипломат! — улыбнулся Ермолов. — Ведь ты, Саша, повторяешь мои слова и слова Дибича государю: «отдаленность войск», «плохие дороги», «тревожная обстановка границы»… — Он засмеялся. — Но это не успокоило царя. Он не поверил ни мне, ни Дибичу, ни Муравьеву, которого письмом об этом запросил Чернышев.