Была бы жизнь
Шрифт:
– Да, понимаю, – Николаю не хотелось, ни есть, ни спать, ни думать о том, что будет дальше.
– Ты в ночных переходах раньше участвовал?
– Да, на Голлабрун, с Багратионом.
– Ого! Да ты молодец, корнет! Это был славный маневр. Да и дело у вас там получилось отменное.
– Не знаю, по-моему, сегодня намного жарче было.
– Тут понимаешь, какое дело, под Голлабруном вы позиции удержали, и ушли сами, когда на день Наполеона задержали. Герои. Здесь нас разбили, как хрустальную вазу о паркет. А значит, опозорили и царя, и отечество, и оружие русское.
Майор ехал впереди на полкорпуса, и, чтобы Данилову было лучше слышно, поворачивал голову назад вместе с туловищем, опирая одну руку в бок.
– А что мы еще
– Твоей ротой, твоей, корнет!
– Да, брось ты! Без тебя мне не дожить бы до вечера.
Данилов, не задумываясь, обращался на «ты» к штаб-офицеру, личному порученцу главнокомандующего, который по возрасту был ближе к его отцу, чем к самому корнету. Но по-другому он не представлял сейчас, как можно еще обратиться. Может потом, когда Вяземский вернется в штаб Кутузова, и они встретятся вновь через некоторое время, Николай снова будет обращаться к майору, как и положено корнету. Но сейчас, когда не прошло еще и полутора часов после последней атаки французов, в которой они по очереди прикрывали друг другу спину, наверное, и не могло быть иначе.
– А ты молодец, корнет Данилов! Понимаешь, что значит стойко перенести поражение. Отличным штаб-офицером станешь, а может и генералом. Глядишь, еще и в адъютантах у тебя послужить чести удостоюсь. Тебя как по имени-то зовут?
– Николаем. А тебя?
Данилов так и не узнал имя человека, ставшего в этот вечер самым близким другом. Глухой нарастающий посвист вновь раздался в ночи, и ядро, буквально скользнув над плечом корнета, ударило в бок майору, переламывая ребра и разрывая на части плоть, сбрасывая с седла в начинающую подмерзать, размятую множеством человеческих и лошадиных ног грязь.
Мир пошатнулся. Нет, это не дорога качнулась, это не лошадь встала на дыбы. Это просто пошатнулся мир, сжатый сейчас до узенькой насыпи, падающей обрывом в сторону реки. Накрытый темным небом с точечками первых звезд. Перед глазами начали появляться и сразу исчезать один за другим французский офицер, проткнутый штыком брошенного ружья, артиллерист, стоящий без головы, каре наполеоновских егерей, получивших залп картечью из четырех орудий со ста шагов. Уже мертвый, но по-прежнему крепко держащий узду Андрей Чардынцев, влетающий в строй французской пехоты. А потом сомкнутый строй, колено в колено, остатков драгунского полка, сдерживающий гренадеров Удино. Штык, летящий в левый бок, от которого невозможно защититься, потому палаш далеко в стороне, где-то там, справа, отражает выпад французского лейтенанта. И сабля Вяземского, ударившая по рукам, держащим ружье с этим смертоносным штыком. Поспешный, но точный выстрел во француза, поднимающего пистолет за спиной майора. Черное от запекшейся крови лицо Тимохина с порванной до самого уха щекой, диким невообразимым оскалом, приводящим в ужас целые взводы вражеских кавалеристов. И снова Вяземский, вместе с которым они успешно отбиваются от четверых гусаров, пытающихся их окружить. И, наконец, опять Вяземский, едва различимый в темноте на полотне дороге, вылетающий из седла, получив ядро в бок около самого сердца.
Мир пошатнулся, потому что ему уже не на чем стало держаться, и сейчас он должен был рухнуть. Французское ядро, так безжалостно нашедшее жертву, выбило последнюю опору, в душе девятнадцатилетнего юноши, прожившего за сегодняшний день намного больше, чем за всю предыдущую жизнь. Прожившего мужественно и стойко. Но всему бывает предел.
Тонкий высокий звук, похожий на волчий вой, сам по себе вырвался из горла и, переходя в громкое безутешное рыдание, полетел над плотиной, заставляя вздрагивать даже ко всему привыкших лошадей. Пожилой жилистый вахмистр, один из тех четверых, что остались без лошадей, подошел к Данилову и, похлопывая его по колену, заговорил:
– Ты, ваше благородие,
Еще один драгун подошел к корнету, аккуратно, но решительно вынул повод из его рук и, не проронив ни слова, медленно повел лошадь с всадником. Так они и уходили с плотины: молчаливый рядовой, ведущий в узде лошадь, всхлипывающий, зарывшийся в гриву корнет и негромко бормочущий слова утешения вахмистр.
III
Сразу после того, как маршал Сульт захватил центр, Каранелли был отозван к Наполеону, куда и прибыл в сопровождении Шарля Перментье. Император встретил их с улыбкой, однако довольно быстро попросил майора отъехать, показывая, что он хотел бы поговорить с Каранелли tet-a-tet.
– Смотрю сегодня, Луи, ты стрелял успешно.
– Не совсем, ваше величество. Были промахи. А последний раз даже один посыльный ушел на Тельниц.
– Вот как?
– Их было сразу семеро.
– Когда это случилось?
– Совсем недавно. Мы как раз захватили высоты.
– А раньше никто не смог проехать по дороге?
– Уверен, что нет.
– А сколько всего посыльных ты насчитал?
– Сначала пятеро, потом целый отряд из семи человек.
Наполеон задумчиво смотрел с холма в сторону дороги, туда, где Каранелли, Фико и Левуазье положили одиннадцать русских офицеров.
– Я даже и не рассчитывал на такой успех! Кутузов, он же не Буксгевден. Понимал, что на юге надо срочно отходить, а вот приказ отдать не смог. Порадовал ты меня, Луи! Я ведь думал, что ты час, ну, может, два выиграешь. А вон как дело обернулось! Ладно, отправляйтесь сейчас в Цнайм, и можешь устроить там попойку. Всем твоим по тысяче франков. Тебе пять. Только из особняка не высовываться.
– Ваше величество, разрешите мне остаться!
– В чем дело? – Наполеон внимательно поглядел на Каранелли, зная, что тот не станет просить просто так.
– Хочу переодеться в русскую форму и посидеть вместе с пленными.
– Зачем?
– Русский язык надо учить постоянно. Да может и узнаю что-нибудь интересное.
Наполеон помолчал секунду и произнес:
– Сделаем по-другому. Я скоро поеду на высоты. Нескольких русских раненых из офицеров или генералов прикажу отнести на бивуак, чтобы их осмотрел мой врач. Тебя тоже отнесут туда. Перментье все подготовит.
Император жестом приказал майору, сидящему на лошади поодаль, подъехать. Отдал распоряжение, потом вновь обратился к Каранелли:
– Кто поведет отряд в Цнайм?
– Доминик Левуазье.
– А? Этот славный мальчишка?! Не жалеешь, что не убил его? – Наполеон весело засмеялся.
– Нет! Радуюсь, что он тогда был без шпаги.
Андрюша выныривал из омута. Когда он успел уйти так глубоко? Тверца, перед тем, как слиться с Волгой, и широка, и глубока, но Андрюшу она не пугает. Мальчик отлично плавал, а нырял даже лучше брата, который на три года старше. Сейчас он погрузился глубоко-глубоко, до самого дна. Но там темно, уже вечер и ничего нельзя разобрать. Андрюша поплыл к поверхности, светлой широкой лентой простирающейся над ним. Как же она далека! Дыхания уже не хватало, а еще плыть и плыть. Но мальчишка спокоен, он опытный ныряльщик и не первый раз в такой ситуации. Руки и ноги сильными толчками несли тело наверх. В боку начало покалывать, но это пока не страшно. Постепенно боль усилилась, Андрюша понял, что пора вдохнуть. Он поднял голову, чтобы понять, сколько же осталось плыть, но к ужасу своему увидел только черноту. Серебристая граница, за которой начинался воздух, исчезла! Паника охватила мальчишку, боль в боку стала нестерпимой, и, не выдержав, он вдохнул, открывая легкие теплой речной воде.